Н

Рациональность и научность: к определению соотношения понятий

Н.И. Мартишина

Категория рациональности является одной из наиболее обсуждаемых в философии ХХ в., поскольку оказалась в фокусе философских дискуссий об исходном основании бытия человека. Одни исследователи видят путь выхода из экзистенциального и цивилизационного кризиса конца столетия в рационализации жизни, в переходе к управляемой социоприродной эволюции, к сознательному контролю над всеми процессами социальной и частной жизни. Другие полагают, что именно чрезмерный рационализм сциентистской, техногенной цивилизации привел ее к кризису. Но даже вне оценок рационализма и рациональности, при простой экспликации содержания соответствующих понятий мы обнаруживаем существенное различие трактовок.

В своем исходном значении, отраженном в этимологии термина, рациональное – это разумное, связанное с разумом, включающее момент рефлексии и контроля. В обыденном словоупотреблении рациональность нередко отождествляется с эффективностью, оптимизацией, целесообразностью, но это только часть содержания рассматриваемого понятия, так как, например, человек может совершить действие, оптимальное в определенной ситуации, и без участия разума, рефлекторно. Обязательными составляющими рациональности представляются различение мира внешних объектов и системы идей и их соотнесение.

Онтологическая трактовка рациональности, т. е. убежденность в упорядоченности и законосообразности всего сущего, генетически связана в истории человеческой мысли с представлением об организующей деятельности разума как такового или начала, обладающего разумностью как одним из существенных аспектов (таков античный логос). И уже здесь намечается первое ветвление трактовки рациональности, развернутое в полной мере в концепциях, включающих в качестве базовой категории понятие деятельности. На что направлена рефлексия, что является объектом рационального контроля? С одной стороны, это сам процесс деятельности, ее осуществление; с другой стороны, это ее результат. В рамках “наивного” онтологического рационализма рационален процесс, определивший становление и существование мира, а потому рациональностью обладает и сам мир, внешняя по отношению к человеку реальность.

Возможности такого подхода при анализе онтологической проблематики ограничены; но он открывает более интересные перспективы, если в поле рассмотрения оказывается человеческая деятельность (антропологическая трактовка рациональности). Одним из первых реализовал эту идею М. Вебер, выделивший в своих исследованиях деятельности четыре ее типа: два нерациональных – аффективный и традиционный и два рациональных – ценностный, в фундаменте которого лежит сознательная вера, и целевой, связанный со свободным выбором целей и соответствующих средств. Различаются, таким образом, целерациональное действие, связанное с оценкой избираемой цели в соотнесении ее с общими ориентациями человека, и далее – с выбором средств для реализации данной цели, со специальной постановкой вопроса о степени их адекватности и возможных побочных результатах, и ценностно-рациональное действие, основанное на вере в безусловную ценность определенного поведения с нравственной, эстетической и тому подобных точек зрения вне зависимости от того, к чему конкретно оно приведет. Представляется, что можно оценить ценностную рациональность как рефлексию в первую очередь над процессом, целевую – как рефлексию над результатом деятельности. Классическая трактовка рациональности была существенно изменена в ХХ в., когда обнаружились отнюдь не автоматический характер следования ценностной и целевой рациональности друг за другом, возможность противоречия между ними.

Если основными формами определенности рациональности являются рациональность процесса и рациональность результата, то объединяет эти подходы, является инвариантным механизмом установления рациональности или нерациональности оцениваемого действия и результата сам принцип существования некоторых стандартов, рамок, нормативов или границ, с которыми производится сопоставление.

Исторически при анализе категории рациональности внимание всегда акцентировалось на том, какими конкретно должны быть эти стандарты, причем каждый из выдвигавшихся критериев рациональности впоследствии обнаруживал свою ограниченность. Так, в философии Гегеля критиковался логицизм, основанный на традиционном аристотелизме, а потом критиковалась и гегелевская диалектика в качестве универсальной логики. Эталон рациональности как последовательного восхождения к строгому знанию на основе строго установленных фактов был вытеснен современным представлением о многоуровневости процессов понимания и интерпретации и о неоднозначности связей между уровнями, вместо норматива динамически точного знания – отказ от требования доскональной определенности. По-видимому, любое аксиологическое и антропологическое очерчивание границ рациональной деятельности также будет иметь свои пределы. Поэтому существенным моментом в изменении понимания рациональности на современном этапе будет признание принципиальной относительности рациональности.

Рациональность как таковая относительна в первую очередь к типу культуры. Радикальное различие между западной и восточной рациональностью определяется тем, что принципиально различны западная и восточная концепции соотношения реальностей, – как отмечает К. Юнг, “Восток исходит из реальности психического как главного и уникального свойства сущего” [1]. Характер соотношения реальностей в восточной традиции обусловлен отсутствием четкой демаркационной линии даже на уровне постановки соответствующей проблемы: “я”, мир человеческой души не противопоставляется внешнему миру как отличная от него реальность, а напротив, вся духовная практика направлена на преодоление разделенности, на осознание и достижение единства человека с бытием. Отсюда и особенность трактовки ключевого для рациональности понятия разума: продолжая свое исследование, Юнг показывает, что “разум, как его понимают на Востоке, скорее относится к бессознательному, чем к разуму в нашем понимании (т. е. так или иначе отождествляемому с сознанием)” [2]. Речь идет о том, что разум в восточной традиции отнюдь не отождествляется с абстрактно-логическим мышлением, в основе же исследования мира лежит не причинный анализ и индуктивный синтез, а иные познавательные механизмы. Понимание выражается не в мировоззрении, а в мировосприятии, которое является целостным не в завершающем синтезе, а на всех этапах своего развертывания.

Мы видели, что рациональность раскрывается через установление соответствий. Восточный тип рациональности, с одной стороны, априорно устанавливает некоторые соответствия, являющиеся для западного типа предметом специальной рефлексии. Так, предзадано единство человека и среды его обитания: человек не противостоит космическому полю деятельности как активное, творящее начало, наместник Демиурга, а созерцает окружающую гармонию и вписывается в нее. Отсюда структурное соответствие (в противоположность западной противоречивости) естественного и искусственного, первой природы и второй природы, природы и общества, технологической среды обитания и личностно-эмоциональной сферы. Противополагаемая западному активизму философия недеяния определяет единство предпринимаемого действия и имманентных его объекту закономерностей: правильное действие продолжает и мягко подталкивает естественные процессы в желательном направлении, а не идет вразрез с ними. В результате практически не возникает проблемы соотношения цели и средств, – средства могут быть лишь развернутым выражением цели.

С другой стороны, некоторые соответствия, периферийные для западного типа рациональности, в восточном типе оказываются значимыми. Это проблема внутренней рациональности выразительных средств языка, поскольку в иероглифической письменности символ и образ оказываются слитыми, иероглиф изобразителен и обладает внутренним смыслом. Это проблема адекватности содержания знания образу жизни и фигуре наставника, поскольку безлично-объективированная форма знания исключена. Это проблема понимания, внутреннего содержания рациональности как интерсубъективного, а не транслирующегося через уровень всеобщего процесса. Наконец, одним из моментов рефлексии по поводу рациональности является соотношение двух рядов, которые выше в соответствии с западным (веберовским) разделением характеризовались как две различные формы рациональности, – норм процесса деятельности и ценностного содержания результата. Западная традиция ищет внутреннюю рациональность каждого из них, их соответствие собственным эталонам; восточная соотносит их между собой, рассматривая любое деяние как аксиологически окрашенное, а познание и нравственное совершенствование – как две стороны единого процесса.

Уже сказанное позволяет говорить о содержательной глубине понятия “тип рациональности мышления” (иными словами, рассуждение о рациональности как таковой неизбежно носит абстрактный и ограниченный характер). М.А. Мамонова трактует это понятие следующим образом: “Конкретный каркас оснований, норм и установок, определяющий целостность человеческой материальной и духовной жизнедеятельности, на котором она зиждется и в русле которого она протекает” [3]. Но данное понятие имеет и иные области референции.

Рациональность относительна не только к типу культуры, но и к эпохе. Здесь актуальной оказывается главная мысль сторонников социокультурного подхода к исследованию науки: для понимания внутренних интенций научной концепции необходимо не сравнивать ее с концепцией, имевшей место ранее (ньютоновская механика, например, не является продолжением физики импетуса), а рассматривать в единстве с религиозными, художественными, политическими течениями эпохи. Это возможно и информативно именно потому, что существуют некоторые единые для данного исторического периода “правила игры”, т. е. когнитивные и некогнитивные ценностные ориентации, господствующий стиль мышления и деятельности. Классические примеры – формирование экспериментально-индуктивного естествознания в контексте отношения к природе не как к “храму”, а как к “мастерской”, утвердившегося в эпоху раннего капитализма, и идея относительности основных механических свойств, перекликающаяся с плюрализацией стандартов в литературе, искусстве (модернизм, атональная музыка), обнаружением качественного своеобразия и несводимости друг к другу типов общественной жизни и т. д. В структуру рациональности включаются ценностные ориентации (глубинный уровень), способы обоснования, доказательства, объяснения, эталоны деятельности (содержательный уровень), навыки и приемы, методики, а также средства их трансляции, способы описания (уровень внешней формы). Все эти феномены обнаруживают конкретно-исторический характер, меняются от эпохи к эпохе.

Наконец, в гносеологическом аспекте рациональность относительна к виду знания. Речь идет о видах концептуального знания, существующих наряду с наукой. В художественном, религиозном, мифологическом знании используются специфические познавательные средства и действуют особые логические законы. В каждом из этих видов знания существует нормативность и выделяются некоторое “ядерное знание” (совокупность концепций, представлений, гносеологических образов вообще, в наибольшей степени соответствующих эталонам), а также периферийная сфера, в которой степень соответствия нормативам снижена (для религии это совокупность ересей, для искусства – авангардные течения и т.д.). Это означает, что можно говорить о мифологической, религиозной и тому подобной рациональности как о соответствии определенным конкретным образцам и стандартам. Такая рациональность относительна: мифологема, рациональная в системе координат мифомышления как отвечающая его канонам, иррациональна с точки зрения науки, но и научный концепт может быть оценен как иррациональный при взгляде на него извне, с платформы иного вида знания. Внутренняя нормативность каждого вида знания предполагает как установление правил и стандартов деятельности, так и определение форм и рамок ожидаемых результатов, характера и степени их соответствия ценностям человеческого существования. Например, в религиозном познании это система базовых положений, принятые способы аргументации и интерпретации, сопряжение повествовательного и назидательного планов. Таким образом, обе составляющие рациональности присутствуют в каждом виде познания, нормативность является достаточно жесткой.

Все сказанное представляет проблему научной рациональности в новом ракурсе. Начиная с эпохи Просвещения понятия рациональности и научности едва ли не отождествлялись, поскольку не подвергалось сомнению, что рациональное начало реализуется наиболее полно в науке, прежде всего в естествознании. В кристаллизованном виде эта позиция проявилась в логическом позитивизме, отождествившем ненаучное и не имеющее смысла. Всякое сопротивление сциентизму выглядело как прорыв иррационализма и вызывало ответную реакцию в качестве такового.

Наиболее существенное изменение взгляда на научную рациональность состоит в том, что она более не воспринимается как единственно возможная или эталонная рациональность, а выступает как один из видов рациональности, обращенный к соответствующей нормативной системе. Это сразу же подводит нас к вопросу о том, каковы же ее нормативы.

Прежде всего следует снять вопрос о рациональности науки как о соответствии определенным содержательным постулатам, парадигме, – это защита от догматизации, которая привела бы как раз к утрате рациональности. Одним из первых, кто обратился к проблеме специфики научного познания, был И. Кант. Пользуясь его терминологией, можно было бы сказать, что рациональность науки заключена не в априорных категориях рассудка (исходных содержательных основаниях научного исследования), а в характеристиках самого исследования, – в качестве таковых Кант называет всеобщность и необходимость. Иными словами, современная наука рациональна не в силу эволюционизма, синергетизма, интегратизма, холизма и т. д. – все это лишь способы реализации определяющих ее характеристик, соответствующих современной картине мира. Она рациональна как процесс исследования, соответствующий четко определенным нормам и правилам: “науку отличает от ненауки не то, чем занят ученый... а как он этим занят” [4]. Точно так же наука рациональна не в выборе объекта исследования, и это можно сравнить с пониманием специфики философии: поверхностный взгляд свяжет ее с определенным набором проблем, более углубленное изучение поставит на первое место способ их решения и позволит сказать, например, что философствовать – значит сомневаться. Разумеется, наука включает в круг своего рассмотрения не любые (в том числе вымышленные) объекты, но это не самостоятельная ее особенность, а лишь следствие фундаментальных нормативов научной деятельности.

Главными когнитивными ориентациями, определяющими характер научного способа познания и задающими стандарт его рациональности, являются при таком подходе

– стремление к обоснованности;

– тенденция к объективности, объективизм как примат объективной истины, ориентация на достижение знания, адекватного предмету, свобода от личных предпочтений и субъективных моментов, «антисентиментализм»;

– стремление к систематичности, забота о внутренней согласованности знания, понимание важности логических способов оценки концепции (в том числе использование критериальной функции логической противоречивости), требование строгой определенности и точности терминологии, формулировок, смысловых переходов;

– ориентация на всеобщность выводов и универсализм;

– выход на теоретико-абстрактный уровень осмысления реальности, конструирование теоретического мира абстрактных объектов;

– методизм и методологизм, убежденность в необходимости специальных методов производства нового знания, внимание к методам, четкое представление о сфере объектной референции, возможностях и познавательных границах каждого метода.

Система когнитивных ценностей как ориентиров научного исследования дополняется системой нравственных нормативов деятельности ученого – своеобразным “нравственным кодексом”, который Р. Мертон назвал “этосом науки”. Сам Мертон включил в его состав универсализм, понимаемый в данном контексте как требование объективности знания и необходимости отвлекаться от всего личного при получении и оценке результатов исследования; коммунальность как принадлежность полученных результатов всему научному сообществу, право каждого на истину; незаинтересованность как приоритет бескорыстного стремления к истине, свободу ученого от амбициозных, прагматических мотивов; организованный скептицизм как требование доказательности и относительность уважения к авторитетам, необходимость разработки специальных процедур реализации данного требования. Мертоновский “кодекс чести ученого” (как, вероятно, любой подобный кодекс) несколько утопичен, но играет свою роль в качестве эталонной системы ценностей в науке (что, между прочим, определяет различие между наукой как таковой и “тем, чем занимаются ученые”).

Если нормативы рациональности науки как деятельности, направляемой определенной системой ценностей, уже обрисованы в методологии хотя бы на таком уровне, то целевая рациональность, антропологическая размерность науки пока видятся совершенно открытой проблемой. В традиционной модели науки как незаинтересованного стремления к истине и антисентиментального предприятия вообще нет места для введения антропологических параметров ее рационализации. В то же время, идея познания как нравственного самосовершенствования выглядит чересчур архаичной, а прагматическая концепция науки как утилитарного знания явно не соответствует ее социальному статусу, чрезмерно сужая поле актуально приемлемых научных исследований и делая проблематичным определение перспективных направлений роста. Что же может определить антропологическую рациональность науки?

Пафос новой системы координат, с которой начинает соотноситься наука, наиболее полно выражен в идеологии “финализации науки”, появившейся как проект, разрабатываемый штарнбергской группой, и приобретшей в последнее время широкое звучание. Идея здесь такова: если традиционно развитие научного знания определялось собственной логикой движения мысли, а социальные факторы оказывали на него лишь опосредованное воздействие, то в настоящее время общественное (экономическое и даже политическое) влияние на формирование проблематики и средств познания выходит на первый план. Финализация – это определение перспектив развития науки путем выдвижения крупных социально значимых задач, решения которых ожидает от науки общество, “это процесс, в котором внешние по отношению к науке цели становятся ведущими в развитии теории” [5]. Куновское описание динамики науки: допарадигмальная стадия, периоды нормальной науки, научные революции – выглядит с этой точки зрения как “малый цикл”, который должен быть дополнен глобальной триадой: допарадигмальная стадия (когда идет поиск объяснения), парадигмальная (когда основа объяснения есть и происходят актуализация и осуществление возможностей объяснения, заложенных в базовых принципах) и постпарадигмальная, или функциональная (когда базовые объяснения уже получены и руководящую роль в дальнейшем развитии научной мысли должны играть внешние стимулы). По-видимому, финализация науки должна рассматриваться как значимая тенденция в ее развитии на современном этапе и одно из ключевых направлений конституирования ее рациональности.

Примечания

1. Юнг К.Г. Различие восточного и западного мышления // Филос. науки. – 1988. – № 10. – С. 95.

2. Там же. – С. 97.

3. Мамонова М.А. Запад и Восток: традиции и новации рационального мышления. – М., 1991. – С. 58.

4. Сухотин А.К. Превратности научных идей. – М., 1991. – С. 25.

5. Ценности познания и гуманизация науки. – М., 1992. – С. 30.

Martishina N.I. Rationality and scientific character: on determining correlation of concepts

The concept of rationality is one of the most debatable items in the philosophy of the 20th century, because it became a focus of philosophical discussions on initial grounds of human existence. The paper shows that rationality in itself is relative, first of all, to the type of culture and that it may be revealed through exposing relationship of conformity. In this context, a conclusion is drawn that finalisation of science is to be treated as a significant tendency in its contemporary development and as one of the key trends of constituting its rationality.