А.Л. Симанов

 

Философия природы вайшешики и современная космология:
параллели

 

II.

 

 

Сравнительное исследование представлений об атомах в европейской традиции и в традиции вайшешики привело нас к представлению в последнем случае о двух реальных мирах – вещном и невещном. Эти представления существенно отличаются от европей­ских вариантов двух миров, где один из миров представляется материальным, другой – идеальным (мир вещей и мир идей)1. Причем утверждается, что, по меньшей мере, физику мир без материи интересовать не может. Однако “столкновение” двух указанных мною традиций показывает, что не все так просто, и именно эта “непростота” позволяет более корректно сопоставить представления вайшешики с современной космологией. В чем же здесь проблема?

Вспомним решение гравитационных уравнений Эйнштейна известным голландским космологом де Ситтером. Положив в этих уравнениях тензор материи-энергиии-мпульса равным нулю, де Ситтер получил пустую космологическую модель, согласно которой пространственно-временной мир конечен, но временное сечение бесконечно и представляет собой однополосный гиперболоид, открытый по направлению линии времени. Этот мир не является полностью статичным, но он пустой, в нем нет материи. Ясно, что у физиков отношение к такой модели более чем скептическое. И прежде всего потому, что такую модель, по их мнению, бессмысленно соотносить с материальной физической реальностью – понятие пустого пространства с реальным пространством несопоставимо, это понятие – математическая абстракция, применительно к физике “работающая” лишь в ее классическом варианте.

Однако такая модель имеет определенную эвристическую значимость. Она проявляется в том, что сам факт возможности построения модели пространства с ненулевой кривизной в отсутствии масс может привести к мысли о существовании еще каких-то причин искривления пространства, кроме известных, связанных с распределением масс. И действительно, как отмечал Э.М.Чудинов, “во-первых, модель де Ситтера сама по себе является решением гравитационных уравнений, составляющих существо общей теории относительности. Во-вторых, … постулат общей теории относительности утверждает, что кривизна зависит от материальных масс, если эти массы наличествуют. В то же время он оставляет открытым вопрос о том, что будет при отсутствии масс” 2. Обязательность наличия физических, материальных, вещных масс для объяснения кривизны пространства связана, на мой взгляд, прежде всего с европейской гносеологической традицией, идущей от античности и фиксирующей, в конечном итоге, возможность для физики существования только вещного мира. Иными словами, европейская традиция “не допускает” до физики невещный мир (который в философии природы вайшешики является реальным миром параманавас)3, что является методологическим “категорическим императивом”. И это несмотря на очевидность возможной (хотя бы гипотетически) эвристической ценности представлений о невещности мира, отмеченной мною в примере с космологической моделью де Ситтера. В связи со сказанным представляется необходимым зафиксировать и рассмотреть корни этой европейской традиции, ее отличия от традиции вайшешики с тем, чтобы более достоверным сделать последующий анализ возможностей последней для исследования современных космологических проблем.

В донаучных представлениях древнего Востока обобщающая мысль, исходя из частных причинных связей и представлений, базирующихся на чувственном восприятии, поднималась к представлению о причинной закономерности во всей Вселенной в целом. Но здесь практически не было создано концепции единой материи, в которую бы укладывалась вся сумма сведений о мире, которые условно можно назвать естественнонаучными. Практически все они носили в значительной степени априорный характер. В тоже время в первой известной нам античной натурфилософской картине мире – ионийской – отчетливо видны эмпирические истоки образов и понятий, используемых для объяснения мира и дающих целостную систему знаний, стремящуюся охватить все известные явления известного тогда мира. Эта картина мира уже не является априорной. Причины таких фундаментальных различий скрываются как в географических, социальных, культурных, психологических и др. факторах, так и в связанной с ними, ими обусловленной синкретической в древнем Востоке логике мышления.

Однако на этом этапе развития познания различия между (условно говоря) восточной и западной картинами мира не были столь разительными, как это стало позднее, в эпоху расцвета античности и эллинизма, когда пути развития двух типов цивилизаций разошлись, несмотря на взаимное влияние и расширение взаимодействия после походов Александра Македонского. Но вернемся к истокам.

Общим между ними была в этот период немеханическая причинность, в которую стремились уложить всю систему знаний. Суть ее сводилась к тому, что все изменения состояния объектов сводилась к качественным преобразованиям, не связываемым с какими-то количественными характеристиками. Именно смена качеств объясняла возникновение, развитие и структуру мира.

Однако, в отличие от большинства восточных представлений, античные картины мира опирались в своих эмпирических основаниях на значительно большую совокупность конкретных биологических, строительных, астрономических, географических и пр. знаний, сравниваемых, сопоставляемых с подобными представлениями из других районов известной тогда грекам Ойкумены. Эта широта знаний обусловила не только значительное число разнообразных школ в античном мире, но и разнообразие мнений и представлений в пределах одной школы, в пределах учения одного философа, которое выглядит, таким образом, эволюционирующим не только на протяжении нескольких поколений, как это было на Востоке, но и на протяжении жизни одного мыслителя. Качественный же характер каузальности объяснялся отсутствием динамических представлений, связанных со статическим характером самих античных орудий производства. Конечно, и статика требовала определенных теоретических расчетов, но именно в силу статичности рассчитываемых объектов в эмпирические представления не входили представления о движении. Последние оказались необходимыми только при анализе и попытках объяснения причин движения небесных и земных тел. Но эти движения (при отсутствии соответствующего теоретического и эмпирического инструментария) оказалось удобнее объяснять качественными изменениями – онтогенез животных и растений; круговорот влаги в природе, которая как бы образует плодородную почву, а, испаряясь, дает воздух, конденсируется в нем и т.д.; огонь, разрушающий тела, но и созидающий в печи ремесленника новые. Отсюда у ионийцев в общем случае в основе космической эволюции в целом и отдельных процессов лежит качественное превращение единой или нескольких основных субстанций.

Но движение конкретных тел, не испытывающих качественных превращений, также не оставалось вне их поля зрения. Однако качественный характер знания не позволил, как это произошло в конце XVII в., представить данную форму движения как главную, но позволил поставить проблемы, которые особенно обострились в наше время. В самом общем смысле, в античной философии была показана противоречивая сущность самого движения и, как следствие, пространства и времени. Выявление этого противоречия стало возможным, на мой взгляд, благодаря прежде всего попыткам выявить связь между качественными изменениями субстанции и ее сохранением. Действительно, что же является сохраняющимся при превращении огня в воздух, воздуха – в воду и т.д.? Каковы у нас основания сравнивать их, что же является сохраняющейся, неизменной частью и что с нею происходит при образовании этих субстанций? В какой миг, в какое мгновение и почему огонь превращается в воздух? Предположим даже, что есть некая единая субстанция. Но как из нее образуется все многообразие мира? В сей миг она едина, а в следующий преобразуется в нечто конкретное и качественно определенное – почему? Так и с перемещением объекта – в сей миг он находится в данном месте – а в следующий?

В наиболее общей форме противоречивость движения и пространства была сформулирована в апориях Зенона, анализ которых продолжается уже два с половиной тысячелетия. И если с позиций математики здесь проблем уже нет, то физическое их осмысление ставит все новые и новые проблемы.

Дальнейшая эволюция античной мысли от ионий­ской к италийской в рамках субстанционального и качественного подхода и в попытках решения возникающих здесь проблем и парадоксов привела к четко зафиксированным представлениям о сохранении каждой качественно отличной от других однородной субстанции (Эмпедокл). Качественные изменения в природе сводятся уже к перемещению стихий. Иными словами, выделяется некоторый комплекс субстанциональных признаков, позволяющих отличать стихии. В свою очередь, сочетание стихий дает преходящие свойства. Именно сочетание стихий дает конкретное тело. Отсюда нет необходимости в пустом пространстве и в представлениях, согласно которым что-то может родиться из ничего. Но что заставляет стихии двигаться, сочетаться? По Эмпедоклу – это силы, действующие на вещество. Они пока еще антропоморфны – Эмпедокл называет их “любовью” и “враждой”. Любовь сочетает субстанции, вражда разъединяет их. Но силы сами материальны, и даже обладают весом. Мало того, они упорядочивают мир, заставляя его эволюционировать. Действительно, возможны самые разнообразные сочетания стихий, которые могут дать (и дают) бесконечное разнообразие объектов. В развитии форм жизни такие сочетания могут давать глаза без лица, руки без плеч и т.п. Но сохраняются, по Эмпедоклу, лишь те, которые максимально приспособлены к жизни, которые устроены рационально и целесообразно. И здесь можно видеть, как складываются основы для представления о составных частях объектов, которые могут иметь микроскопические размеры.

Естественным поэтому выглядит шаг, сделанный Анаксагором, “заменившим” представления о разнообразных стихиях микроскопическими частицами вещества – гомеомериями. Причем качественные свойства тел зависят от преобладания в их составе тех или иных гомеомерий. Иерархия их в смысле дробимости бесконечна. В пустоте же пока нет необходимости. Но такая иерархия вызывает ряд проблем, но прежде всего – чувство гносеологической неудовлетворенности: бесконечное дробление гомеомерий не позволяет говорить о них как об исходных, базовых частицах.

Анаксагор сделал еще один важный шаг – он заявил о невозможности непосредственного наблюдения свойств гомеомерий. Мы можем судить о них только при количественном преобладании в объекте конкретных гомеомерий, что собственно и конкретизирует, актуализирует данное тело. Здесь, на мой взгляд, необходимо выделить два существенных аспекта: во-первых, (в онтологическом плане) вводится представление о возможности существования ненаблюдаемых (чувственно не воспринимаемых) свойствах, которые при количественном преобладании того или иного ненаблюдаемого свойства дают свойство наблюдаемое; во-вторых (в гносеологическом плане), о возможности познания чувственно не воспринимаемых свойств с помощью, пользуясь современной терминологией, экстраполяции на минимум, или, в более общем варианте, с помощью рационального осмысления чувственно воспринимаемого (пусть даже имеющего созерцательный характер). И если первый момент стал в дальнейшем существенной стороной атомистических концепций и особенностью современного познания, то второй (при его абсолютизации) создал основания для отрыва познания от реальности.

Атомизм Левкиппа и Демокрита попытался, и весьма успешно, решить проблему выделения элементов тел из окружающей среды. Действительно, если тело отличается от окружающей среды своими качественными особенностями и может двигаться в этой среде, состоящей из качественно иных сочетаний элементов, то как можно, даже чисто логически, выделить элементы этого тела, не отказавшись от объективных качественных различий и от сохранения качественно различных элементов? Атомисты, приписав реальность небытию – пространству, лишенному материи, заменили качественные различия между элементами различием между бытием и небытием. Бытие – это атомы, сущность которых состоит в их абсолютной плотности и заполненности. Небытие – это пустота, существующая так же реально, как и бытие. Миры возникают из атомов, несущихся в “великой пустоте” – мировом пространстве, благодаря вихревым движениям, упорядочивающим атомы и скопления атомов. Пространство однородно и, соответственно, бесконечно, заполнено бесконечным числом миров. Возникновение и гибель миров происходят постоянно.

После значительного перерыва идеи атомизма были возрождены Эпикуром и развиты Титом Лукрецием Каром. Фактически, в работе последнего, книге “О природе вещей”, они получили свое логическое завершение. Не вдаваясь в анализ этих широко известных представлений, выделю то, что представляется наиболее существенным в контексте обсуждаемой проблемы. Во-первых, античная мысль, как можно видеть, вполне последовательно пришла к идеям атомов как простейших составных частиц материи и пустого пространства как вместилища, арены событий. Во-вторых, закрепились представления о возможности познания чувственно невоспринимаемых объектов с помощью рационального мышления, рациональных методов. При этом рациональное знание в данном случае опирается на чувственно воспринимаемые аналоги, которые служат его косвенным подтверждением, доказательством его истинности. Эти два момента фактически стали неотъемлемой, порой даже бесспорной и не подлежащей обсуждению, частью классического знания, разумеется, переосмысленной с позиций новых эмпирических и гносеологических реалий.

Но в античной философии логически не менее обоснованно пришли и к другим выводам, оказавшим не меньшее, а местами и большее, влияние на развитие европейского стиля мышления. Причем они выявили не менее активно обсуждаемые проблемы. В данном случае речь идет о философских и натурфилософских взглядах Аристотеля, и прежде всего о его представлении движения, господствующем практически во всех картинах мира вплоть до механической.

Аристотелевская картина мира иная, чем у атомистов. Она также логически связана с предшествующими взглядами, имеющими, как уже упоминалось, качественный и субстанциональный характер. И если атомизм уже в своих исходных формах объяснял ход естественных процессов локальными взаимодействиями дискретных частей единой бескачественной материи, перемещающихся одна относительно другой в бесконечном однородном пространстве, то у Аристотеля эти локальные процессы рассматриваются, исходя из структуры Вселенной в целом и из идеи непрерывности материи. Допускается бесконечная дробимость вещества, отвергается существование пустоты и однородного и бесконечного мирового простанства. Эти выводы могли быть получены при той же исходной системе знаний, которая была и у атомистов, но именно при смещении акцентов в познании с частного в философском смысле на общее. Но остановимся на взглядах Аристотеля подробнее, так как они оказали на формирование европейской традиции глубочайшее влияние, да и продолжают оказывать его и сейчас.

Действительно, по Аристотелю цель науки – поиск первоначал и первопричин. Общие принципы методологической системы Аристотеля, определившей развитие догалилеевой физики, сложились в процессе критики платоновской теории идей и создания концепции, более согласующейся со сферой опыта. Стремление создать такую концепцию было обусловлено признанием того, что наука и искусство возникают у людей через опыт. Отсюда следует основополагающий методологический принцип Аристотеля: “Так как знание, и [в том числе] научное познание, возникает при всех исследованиях, которые простираются на начала, причины и элементы, путем их уяснения (ведь мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уясняем ее первые причины, первые начала и разлагаем ее вплоть до элементов), то ясно, что и в науке о природе надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам. Естественный путь к этому ведет от более понятного и явного для нас к более явному и понятному по природе...” 4. Реализуя заложенную в этом принципе исследовательскую программу, Аристотель создает стройную и совершенную систему донаучного знания, которая предполагает и соответствующую ей методологическую систему.

Методологические представления Аристотеля, реализуемые им в естественно-научном познании, связаны с его философскими взглядами. Считая сущностью вещей природу, представляющую собой гармоническое совершенство, Аристотель предписывает искать начала. Иными словами, понятие начала играет в сформулированном выше методологическом требовании ключевую роль. Но точного определения данного понятия мы у Аристотеля не находим. Он указывает только, что “для всех начал обще то, что они суть первое, откуда то или иное есть, или возникает, или познается; при этом одни начала содержатся в вещи, другие находятся вне ее. Поэтому и природа, и элемент, и замысел, и решение, и сущность, и цель суть начала: у многого благое и прекрасное суть начало познания и движения” 5. Для уяснения начала Аристотель предлагает расчленить вещи, начало которых мы ищем, на составные части и логически проанализировать эти простейшие составные части. То есть мы видим здесь формулировку второго методологического принципа Аристотеля: исследование должно быть продолжено путем анализа. Само же выделение начала есть синтез результатов, полученных в ходе анализа. “...Надо идти от вещей, воспринимаемых в общем, к их составным частям: ведь целое скорее уясняется чувством, а общее есть нечто целое, так как общее охватывает многое наподобие частей” 6. Рассуждая о сущности и едином, Аристотель фактически предлагает использовать принцип индукции, когда рассматриваются частные примеры и вычленяется то, что в них имеется общего. Используя все эти методы, Аристотель строит свою физику (см. его работу “Физика”) и космологию (“О небе”). Но его конкретно-научные построения оказались несостоятельными, и прежде всего потому, что, признавая ключевую роль опыта в познании мира, утверждая опытовый характер наших исходных знаний, он не дошел до ставшего лишь гораздо позднее очевидным вывода о принципиальной роли эксперимента и как источника знания, и как критерия истинности последнего. Строгие и стройные, логически замкнутые и порой безупречные теоретические построения Аристотеля вызывают восхищение, но зачастую оказываются ложными. И это естественно и не может быть поставлено ему в вину, ибо он исходил из своей эпохи, ее мироощущения, ее знаний и возможностей. Критикуя досократиков и Платона за их примитивные натурфилософские системы, Аристотель отбросил и те гениальные прозрения, которые получили свое подтверждение в гораздо более позднее время. И здесь великий философ выступал как догматик.

Но тем не менее величайшее достоинство исследований Аристотеля заключается в том, что они привели к созданию логически строгого, замкнутого знания о мире, которое в таком виде выглядело как целостное и законченное знание. Этим самым Аристотель одновременно и завершил развитие тенденции к единству знания (характерной, видимо, для всего процесса развития человеческой цивилизации) на преднаучном этапе эволюции познания, и подготовил почву для создания знания научного, выросшего, в частности, на основе критики аристотелевской картины мира. Причем критика эта не разрушила саму тенденцию к созданию единого знания, но, отказавшись от миросозерцательного подхода, подвела под нее более надежный фундамент – эмпирический. Если не считать мифологический период развития знания, то в случае Аристотеля мы имеем первый урок, говорящий о несовершенстве в конечном итоге любого знания, претендующего на то, чтобы быть всеобъемлющим. Но урок этот не был учтен в истории науки, он повторился в механистический период развития познания. Да и сейчас о нем порой забывают, утверждая, что современная физика может дать нам единую и единственную теорию мира. Вероятно, это связано еще и с тем фактором, что во многом сохраняется методология, разработанная именно в донаучный период развития познания и обобщенная Аристотелем.

Традиционно считается, что Ф.Бэкон, Г.Галилей, Р.Декарт и И.Ньютон полностью разрушили методологию Аристотеля, создав нечто принципиально новое, а современная физика полностью разрушает методологию механицизма. Видимо, с таким утверждением целиком нельзя согласиться. Разрушая аристотелевскую картину мира, механика не отказалась от ее методологии, продолжая развивать последнюю не путем частичного или полного отрицания, а путем дополнения. Поистине революционным было дополнение этой методологии идеей фундаментальной роли в научном познании эксперимента, но не более того. Дело в том, что, имея правильные методологические принципы, пусть даже максимально полный их набор, можно получать абсолютно недостоверные результаты. Такое положение определяется исходным материалом, который мы анализируем либо с целью получения нового знания, либо с целью построения теории.

Действительно, анализ и синтез, индукцию и дедукцию, софистику и диалектику в их самых различных сочетаниях и интерпретациях использовали практически все исследователи. Конечно, неправильное применение метода, неправильный выбор системы методов, не отвечающий предмету исследования, также не приводил к истинным результатам. Но все же порой сам ход исследования, несмотря на возможные “вкусовые” пристрастия ученого к тому или иному методу, вынуждает его выбирать метод, адекватный данному исследованию. Кроме того, и критика со стороны коллег способствует постоянному корректированию применяемых в исследовании методологических принципов и их отбору.

В то же время если ученый абсолютизирует какой-то один метод или методологический подход, но правильно формулирует предмет и цели исследования, то наряду с ложными он придет также и к достоверным результатам. В этом случае теория или гипотеза получит ограниченное обоснование, имеющее тенденцию к дальнейшему развитию, и соответствующие возможности. Но если задача с самого начала сформулирована неправильно, если неправильно определены предмет и цели исследования, то ситуацию не спасет никакая методология, какой бы истинной и полной она ни была. Именно это наблюдалось с конкретно-научными исследованиями Аристотеля.

Неправильная исходная формулировка задач, а для нас прежде всего проблемы движения, несмотря на всю добротность разработанной самим же Аристотелем методологии, не привела его к истинным результатам. Так, введение целевой причины однозначно снимало проблему направления движения, а тем самым движение понималось только как состояние, противоположное покою, как ненахождение в точках покоя. Отсюда нет в физике Аристотеля и понятий скорости, ускорения и т.п. Ряд авторов утверждают, что ошибки такого рода у Аристотеля обусловлены его критериями научного познания, согласно которым дать точное определение чему бы то ни было – означает выявить его неизменное ядро. Поэтому определение любого предмета выделяло лишь постоянные, устойчивые признаки, в данном случае – фиксировало предмет в состоянии покоя. И тогда движение тела могло быть объяснено в той мере, в какой оно поддавалось сведению к положению покоя.

Однако с интерпретацией ошибочных выводов Аристотеля, подобной этой, нельзя согласиться хотя бы потому, что данный критерий научного познания не является ложным. Он широко используется в современной физике. Ошибочной является сама постановка проблемы движения, обусловленная прежде всего и античным опытом, и античным миропониманием. Дальнейшее развитие механики опровергало не методологию Аристотеля, которая лишь дополнялась и совершенствовалась, а постановку проблем и их формулировку, уточненные, с одной стороны, благодаря историческому опыту, а с другой – благодаря введению в научное познание опыта как эксперимента. В качестве примера можно привести соотношение систем мира Птоломея и Коперника. Как показывает анализ, последняя даже больше отвечает методологическим требованиям Аристотеля, чем первая.

Конкретно-научная методология Аристотеля-физика, как можно было видеть, определялась методологическими взглядами Аристотеля-философа. Все последующие мыслители, и прежде всего средневековые, строили свои естественнонаучные и методологические концепции конкретно-научного уровня подобным же образом. Бэкон пытался соединить движение методологии от философии с движением методологии от конкретно-научных исследований и пришел к осознанию важности экспериментального обоснования научного познания. Но отведя эксперименту лишь функции источника нового знания, подчеркивая прежде всего именно эту его сторону и критикуя обратный ход познания – от теории к эксперименту, Бэкон естественным образом абсолютизировал метод научной индукции. Галилей же, рассматривая эксперимент не только как источник знания, но и как критерий его истинности и при этом не отрицая роли идей в становлении и развитии теории, сделал для физики гораздо больше, чем кто-либо в то время. Он не только показал методологическую значимость эксперимента в познании, но и усовершенствовал методологию философского уровня, точнее переход от философских методологических принципов к конкретно-научным, показал, как можно конкретизировать философские идеи в их методологическом качестве применительно к физическому познанию.

Анализируя научные исследования Галилея в контексте эволюции его методологических взглядов, можно заметить, что начал он классическим образом. Первое же столкновение аристотелевских идей с реальностью, известной Галилею, привели ученого к философии досократиков. Что касается атомистических идей Демокрита, то они определили интерес Галилея к кинетике. Однако время требовало уже количественного представления, количественного описания движения тел. Образцы количественного описания были тогда связаны с геометрическими взглядами Платона, Архимеда и Евклида. Геометрия Евклида могла бы более импонировать Галилею, так как фактически противоречила аристотелевской идее движения, которое определяется начальным и конечным состоянием покоя. Но она затруднила геометрическое представление движения из-за необходимости экстраполяции его на бесконечность. Для преодоления этого препятствия потребовалось понятие инерции, к которому Галилей пришел позднее. В начальный же период данное затруднение заставило его обратить внимание на геометрию Архимеда, конечно же связанную с геометрией Евклида, но в отличие от нее наполненную механическим содержанием.

Единство физики и геометрии у Архимеда, не выходящее за пределы конечной Вселенной, послужило теоретической основой для развития механики Галилея, а практический взгляд на мир, начавший формироваться с развитием мануфактур, определил галилеевский эмпиризм. Эти два направления сошлись в полной мере в фундаментальной работе Галилея “Диалоге о двух главнейших системах мира – птоломеевой и коперниковой”, и были представлены в наиболее развитой форме, заложившей основы механицизма, в “Беседах и математических доказательствах, касающихся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движению...”, где завершил переход к новой физике и к новой методологии, не только формирующей новые методологические принципы, но и взявшей все положительное из методологии Аристотеля и других исследователей. Конечно, Галилей критикует Аристотеля, но критикует он аристотелевскую физику, а не методологию, используя для доказательства истинности своих рассуждений практически все методы Аристотеля (методы конкретно-научного уровня) и дополняя собственными7.

Здесь мы имеем две противоположные концепции, имеющие одинаковые корни и оказавшие практически “равновесное” влияние на формирование европейской традиции. Но если влияние атомизма связывается с идеями корпускул и пустого пространства Ньютона, а в дальнейшем – с развитием молекулярной физики, то влияние Аристотеля кажется мне более глубоким. Дело в том, что Аристотель, что можно видеть на примере одного из основателей классической физики Галилее, определил методологию и логику западного стиля мышления. Но ни атомизм античности и более поздних времен, ни континуализм Аристотеля и сторонников эфира сколько-нибудь корректно не решили ставшие классическими проблемы противоречивости пространства и движения. Наиболее близко к ним подошли, на мой взгляд, вайшешики. Если же сравнивать философию природы вайшешики (см. ч. I), то ее невозможно отнести даже условно, приблизительно к той или концепции. И если первые две определили, где неявно, а где, и на мой взгляд, по большей части, совершенно явно и очевидно, развитие западной науки вплоть до современности, то последняя может оказать свое влияние как в методологической, так и в, условно говоря, теоретической части на развитие науки сегодняшнего дня.

(Продолжение следует)

 

 

 

Примечания

* Продолжение. Начало см.: Гуманитарные науки в Сибири. – 1999. – № 1.

 

1 Здесь я не рассматриваю проблемы их связей, соотношения, интерпретации и пр., что далеко выходит за пределы данной работы.

2 Чудинов Э.М. О логическом значении релятивистских космологических моделей // Логика и методология науки. – М.: Наука, 1967. – С.327.

3 Невещественный мир – мир полей – один из основных предметов исследования современной физики, нельзя отождествлять с невещным миром вайшешики, который, в свою очередь, нельзя отождествлять с идеальным миром в той или иной ее интерпретации в европейской традиции (см. ч. I).

4 Аристотель. Соч.: В 4-х т. – Т. 3. – М., 1981. – С.61.

5 Аристотель. Соч.: В 4-х т. – Т. 1. – М., 1975. – С.145.

6 Аристотель. Соч.: В 4-х т. – Т. 3. – М., 1981. – С.61.

7  См.: Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира – птоломеевой и коперниковой. – М.-Л., 1948.