К 100-летию со дня рождения Л.М.Леонова
Л.П.Якимова
“Откуда надо вести
отсчет леоновской деятельности”
Творческую жизнь Леонида Леонова отличает завидное долголетие: она рано началась – юношескими стихами 1915 года и продолжалась до самой его кончины, завершившись в 1994 году выходом в свет беспрецедентного в отечественной литературе художественного творения – романа-наваждения в трех частях “Пирамида”. Столетие со дня рождения – это первая юбилейная дата после смерти писателя в череде тех многочисленных юбилеев, через которые довелось пройти последнему классику российской литературы, но особенность ее состоит в не только в этом, о чем еще пойдет речь впереди.
Всего лишь несколько
лет не дожил Л.Леонов до конца XX века, и этот исполненный противоречиями
век – с его войнами, революциями, мятежами, невиданными социальными и
природными катаклизмами, поразительными взлетами человеческого духа и духовными
же безднами, светлыми упованиями на будущее и полным неверием в него вошел в
жизненный опыт писателя; живой, пульсирующей энергией пропитал всю его
творческую работу, отразился в богатстве художественного содержания его книг,
отозвался сложностью духовных и эстетических исканий, подтвердив истинность
слов, сказанных, кажется, К.И.Чуковским, что “писатель должен жить долго”.
В этом, т.е.
творческом, писательском долголетии, как и в ранней смерти многих наших поэтов,
есть какой-то свой высший онтологический смысл: писатель должен жить долго,
чтобы выразить смысл жизни людей на большой исторической дистанции, чтобы
схватить суть какой-либо движущей общество идеи в ее эволюции от зарождения до
финала, чтобы иметь время для освобождения от собственных иллюзий и
заблуждений, граничащих иногда с наваждением. Здесь Л.Леонову повезло: “пружина
жизни была заведена надолго”. Так, по словам Ю.Оклянского[1],
автора недавно вышедшей биографической повести о Л.Леонове, писатель говорил о себе
сам. В его писательской судьбе счастливо вступили в сложную реакцию,
переплавились воедино и природный художественный дар, и глубокий интеллект, и
ясно выраженный философский склад ума, и твердо-волевой характер, и отменное
трудолюбие, и семейно-биографические интенции – отец его, Максим Леонович
Леонов, тоже был писателем, известным под псевдонимом Максима Горемыки. А
потому без преувеличения можно сказать, что в истории национальной культуры
сама личность Леонида Леонова, ее психофизическая структура являет собой
феномен изумительный, достойный пристального внимания, неспешного осмысления и
непреходящей памяти.
По своей
человеческой натуре, масштабам души и ума он оказался поразительно соприроден
своему веку с крутыми виражами его исторических путей и духовных исканий, сумев
отметиться такой глубиной предостерегающей правды о нем, подлинная мера которой
способна раскрыться людям скорее всего уж за его пределами. Он, по
свидетельству знавших его, так и говорил: “Ну, это уж из XXI века”. Разумеется,
важно при этом понять, как редкий творческий дар оказалось возможным
согласовать с духом господствующей системы, как удалось сохранить верность
себе, своим принципам и убеждениям от посягновения власть предержащих.
Современный исследователь справедливо задается вопросом, “фатальным для всех
крупных самобытных личностей, прошедших через эпоху сталинского террора: как же
он уцелел? Выжил под утюгом общей уравниловки... Тогда – какая же цена
была за это уплачена?”[2].
Вопрос резонный тем
более, что весьма живучим, сохранившимся в своей нетленности вплоть до
последнего времени, оказался миф о Леонове как верном певце режима и в силу
этого заласканном властями[3].
В действительности все обстояло совсем не так. Острейший драматизм писательской
судьбы Л.Леонова состоял в том, что почти каждое из его произведений –
будь то “Барсуки” или “Соть”, “Скутаревский” или “Дорога на Океан”, пьесы
“Волк”, “Метель”, “Нашествие” и др., обе редакции “Вора”, “Evgenia Ivanovna”
или “Русский лес” – надолго приковывая к себе внимание и читательской, и
профессионально-литературной аудитории, становясь примечательными вехами
истории советской литературы, как правило, прочитывались в ближайшем свете
текущих потребностей времени: исконно свойственное писателю видение конкретной
жизни в свете общечеловеческих начал и ценностей оказывалось или недоступным
читательскому восприятию (“сейчас надо попроще, как у акынов, на одной чтоб
струне”), или сознательно трактовалось в угоду профанной правде режима. Из
талантливого писателя упорно и неотступно стремились сделать знамя
социалистической идеологии, адаптировать его сложные творческие искания к
прагматическим целям строительства “новой жизни”; хотелось во что бы то ни
стало создать ему имидж “своего”, признанного певца и адепта советской эпохи.
Юбилеи были одним из
действенных средств укрощения писательской воли Л.Леонова, закрепления за ним
статуса правоверного советского писателя, включения в орбиту официально
значимых имен. Юбилеи весьма способствовали тому, чтобы исследовательский пафос
его творчества переменить на утвердительный. Как это происходило, можно судить,
например, по организации юбилейного чествования в связи с 75-летием
Л.М.Леонова: “Ужасно меня смутило обращение, разосланное... в разные адреса,
чтобы готовили литавры и тромбоны к “юбилею великого сочинителя революционной
эпохи”, – пишет он “главному следователю” своего творчества
В.А.Ковалеву. – Доказать это – вещь абсолютно невозможная”[4].
Многозначителен комментарий самого адресата к этому тексту: “Как я понимаю
сейчас, у Леонова были основания сомневаться в прославлении его как “великого
писателя революционной эпохи”. Он не хотел носить такую этикетку. Летописцем
времени стал не как певец революции…, а как свидетель и судья сложных и
противоречивых явлений и процессов действительности, как художник, дававший
глубокое философское постижение происходящего” (стр. 475).
Здесь очень важна
открывающая текст фраза: “Как я понимаю сейчас”, указывающая на духовную
эволюцию самого адресата, в свое время не мало способствовавшего упрочению
имиджа Л.Леонова как “певца социализма”. В результате многолетних контактов с
писателем леоноведческая концепция В.А.Ковалева успела претерпеть благоприятные
изменения и опубликованные им письма Л.М.Леонова – во искупление невольной
вины – предстают сегодня как бесценный документ к его творческой
биографии, приоткрывая важные грани его личности, истории создания многих
произведений, особенности художественной лаборатории.
Из них доподлинно
становится ясно, что писатель давно уже не питал иллюзий относительно
казенно-показушного, дежурно-заказного характера проводимых в его честь
“мероприятий”, о чем свидетельствует и его высказывание по поводу
многочисленных юбилейных акций в связи с его 70-летием – выхода двух книг,
подготовки международной конференции: “Главное же, что мероприятие это вовсе не
означает хотя бы самого малейшего “спасибка” сверху, где меня не читают, а,
втайне догадываюсь, задумано единственно для показа “Западу” – вот как мы
его, сукина сына, обожаем!.. Уж я, правду сказать, звонил несколько раз во
всевозможные инстанции с просьбой об отмене предстоящей щекотливой экзекуции,
но пока все напрасно” (стр. 467). Заключительное слово этого письма: “Боюсь”, и
надо сказать, что оно тягостным, горьким, тревожным рефреном проходит через
многие письма Леонова. Писатель то и дело “выламывался” из общего строя жизни,
выпадал из орбиты официального мнения, и далеко не напрасны были его опасения
относительно ответной кары властей “по совокупности, – как он
выражался, – за горьковский, кому-то не понравившийся доклад, за отказ подписать
словутое чехословацкое письмо, за черезмерно частое упоминание слова “русский”
(вплоть до названия романа!) и вообще за, якобы, исходящий от меня криминальный
ныне, национальный душок” (стр. 467).
Здесь важно
обратиться к исходным началам творчества Л.М. Леонова и отметить, что они ведь
были совсем иные, чем у основоположника социалистического реализма
А.М.Горького, его школы – писателей-знаньевцев, иные, чем у тех, кто
шагнул в советскую литературу прямо из революции. Росток его художественного опыта
проклюнулся еще до революции и, как ни гнули его последующие обстоятельства,
именно он и определил характер литературного ствола. Первоначальный импульс
леоновскому творчеству дали не партийные листовки или учебник политграмоты, а
библейская книжность, фольклорные источники, поэтическая образность Серебряного
века. Духовным плацдармом послужила не беззаветная отданность политической
борьбе, а внутренняя, самой природой заложенная, потребность поиска высшей
истины, ответа на вопрос бытийственного характера – связи Земли и Неба,
места человека в системе мироздания, путях всечеловеческого развития. Природа
его художественного дара содержала в себе некую изначальную тайну,
заключающуюся в особом философском складе его художественного мышления, совершенно
неодолимом при любых обстоятельствах стремлении каждый данный момент
человеческого существования выверять высшим промыслом, ценностями
бытийственного порядка.
Едва ли не в самом
первом юношеском стихотворении Л.Леонова выражена мысль, которая в разных
семантико-эстетических модификациях пройдет через всю творческую жизнь:
Вдруг скрылось
солнце – с ним краса ...
Пора домой –
уже роса ...
А на душе так
грустно станет
Как будто гневны
небеса
И солнце снова не
проглянет[5].
Сегодня нельзя не
обратить внимания на то, какой мощный заряд культурфилософской энергии несли
произведения отмеченного особой творческой плодотворностью 1922 года и в целом
предшествовавшие появлению первых романов писателя – “Притча о неистовом
Калафате”, “Гибель Егорушки”, “Туатамур”, “Халиль”, “Уход Хама” и др.,
поэтически опосредованными путями, через призму мифа, легенды, притчи –
иносказания, аллегории, намека заставляя читателя пристальнее вглядываться в
разметанный, растерзанный, разрушенный революцией миропорядок, как бы напоминая
ему, безоглядно ушедшему в кипучую суету повседневи, о хрупкости человеческого
существования в системе мироздания, о связи земной судьбы людей с состоянием
светил, “поведением” Солнца, например; об опасности излишней гордыни человека.
Конечно, общая
эйфория мирового пожара, преображения человеческих отношений на революционной
основе не могла на какое-то время не захватить и Л.Леонова, но неотступно, на
каком-то даже генетическом уровне владевшее им убеждение о неодолимой власти
Вечности, Неба, предвечного Бытия над земными устремлениями человека
прорывалось в творческий процесс неостановимо, находя выход в тайнописи,
символике, взрывах и выплесках фантазии, глубине подтекста. “Сочинитель я по
разным причинам сложный и до сих пор не читал ни одной статьи обо мне (включая
и ругательных, коих было много), где хоть сколько-нибудь автору удалось понять нечто”, –
еще в 1948 году предупреждал Л.Леонов В.А.Ковалева, собиравшегося тогда писать
диссертацию о нем, обратив внимание будущего своего “следователя” на то, что в
книгах его “могут быть любопытны лишь далекие, где-то на пятом горизонте,
подтексты, и многие из них, кажется мне, будут только поняты когда-нибудь
потом” (С.426, 427). Хочется думать, что желанное для Л.Леонова “потом”
воплотилось в “сегодня”, когда в связи со столетием обнаружится, наконец, в
полной мере истинность его убеждения, “что у настоящего писателя его книги есть
его духовная биография и не хулить ее надо, либо в рамки своей схемы вгонять, а
вот так и рассматривать – ее всю, как историю заболевания некой мечтой или
идеей” (С.468).
Неповторимую
особенность Столетия Л.М.Леонова составляет то, что не только сам по себе
юбилейный фактор способствует наступившему оживлению леоноведческой мысли, но
не в меньшей степени и такое высоко значимое обстоятельство, как выход в 1994
году – и теперь уже пятилетняя жизнь в литературе – романа “Пирамида”,
явившегося плодом более чем полувекового труда писателя и представшего как
новое слово национальной литературы, как произведение итоговое не только по
отношению к творческому пути самого писателя, но и всей российской словесности
XX века и не только ее. Именно “Пирамида”, буквально ошеломляющая мощью и
глубиной своего художественного содержания, силой заложенной в ней духовной
энергии, масштабом поставленных проблем, обращенных к изначальным сущностям
бытия, своей ориентированностью на самые-самые последние вопросы современной
жизни, катализировала внимание ко всему творческому пути писателя, поставила
перед острой необходимостью по-новому взглянуть на каждый из его этапов,
обратиться к предпочтению и переосмыслению каждого из его произведений.
То, что в других
произведениях составляло поэтическое подполье, оказывалось запрятанным в
подтекст, защищено броней аллюзий и реминисценций, в “Пирамиде” вырывалось на
поверхность, стало предметом открытого живописания. Всю жизнь тайно томившая
писателя мысль космическая “проклюнулась”, стала в романе главной и определила
столь необходимую по нашему времени способность его “библейским, по
возможности, оком взглянуть на панораму мыслимого времени”[6].
Филологи справедливо
отмечают что “появление романа открывает новые возможности в понимании логики
творческой эволюции Л.Леонова, в осмыслении внутренних процессов, которые были
закрыты для исследователей”[7].
Из самых сокровенных глубин “Пирамиды” – “романа-наваждения в трех
частях”, многозначительно названных “Загадка”, “Забава”, “Западня”[8] –
проливается свет на во многом неразгаданный до сих пор смысл творческой жизни
Л.Леонова на протяжении большей части XX века и представляется, наконец,
возможность уловить, проследить, объяснить единую логику его художественного
стиля, сомкнуть воедино распавшуюся в сознании исследователей начало и конец
его писательской работы, воспринять ее как цельную идейно-эстетическую систему.
Именно благодаря
“Пирамиде” высвечиваются сегодня новые грани понимания и предшествующих книг
Л.Леонова, становятся очевиднее просчеты в их прежнем осмыслении. Ведь ясно же,
что если работа над многими из них шли одновременно и параллельно с
“Пирамидой”, то и на них распространялась писательская потребность “библейским,
по возможности, оком” воспринимать изображаемую действительность, прозревать “в
вокабулах реальности... большие мировые образы”[9].
Ясно же, что пусть в свернутом, намеренно зашифрованном и закодированном, виде
многие аспекты заключенного в “романе-наваждении” содержания отозвались или,
как любил писатель выражаться, “проклюнулись” и в романах “Русский лес” (1953),
“Вор” (2-ая редакция – 1958), и в повестях “Бегство мистера Мак Кинли”
(1961), “Evgenia Ivanovna” (1966). Перечитывая сегодня даже одно из самых, казалось
бы, ангажированных временем произведений Л.Леонова, написанных в жанре самого
ходового в 30-ые годы “производственного романа” – “Соть”, убеждаешься,
каким удивительно цельным, органичным и монолитным – при всей его
многогранности, предстает художественный мир писателя, сам уподобляясь своей
внутренней стройностью и упорядоченностью модели космоса, ибо и в этой книге
нельзя не ощутить культурфилософской глубины и определенности эстетической
мысли писателя, не уловить предупредительно-тревожного мерцания “вечных” для
его творческих исканий образов, тем, мотивов – Апокалипсиса, пирамиды,
“печальной Хеопсовой судьбы”, запаха “серного газа” и т.д.
Привычному отношению
к этому роману как произведению исключительно о “героизме и творчестве народа,
о пафосе коллективного труда, борьбы со стихией”, воспевающему “романтику труда
и созидания”[10]
противостоит сегодня возможность увидеть его художественный текст в отражении поэтических
граней “Пирамиды” с ее ориентированностью на базовые,
первоисходно-первоисточные начала человеческого мировосприятия, призванные
выразить известную повторяемость и узнаваемость мира при всей исключительности
данной конкретно-исторической фазы его проявления. В этом смысле принципиальную
значимость в художественной структуре романа приобретает акцентированная
обращенность автора к архаическим моделям бытия, мифопоэтическим, библейским,
литературным мотивам, так называемым “вечным сюжетам”, “блуждающим снам”
мировой культуры, благодаря проекции которых на изображаемую действительность
неизмеримо возрастает семантическая и эстетическая емкость авторского текста, о
чем речь шла уже неоднократно[11].
С появлением “Пирамиды” возникают веские основания к тому, чтобы говорить о
едином внутреннем духовно-смысловом пространстве или контексте творчества
Л.Леонова, который в общих контурах – с разной степенью
отчетливости – обнаруживает себя и в самых ранних произведениях, а далее и
в “Соти”, и в “Дороге на Океан”, и в “Скутаревском”, и в пьесах, и “Русском
лесе”.
И хотя объектом
изображения в “Соти” является социалистическая новь – строительство
мощного бумажного комбината, в корне преображающего жизнь глухоманного края,
многое мешает назвать роман “характерным произв. сов. лит. нач. 30-х гг.”[12],
ибо господствует в нем пафос не безоглядного оптимизма и безоговорочного
приятия происходящих в стране процессов, а скорее их исследования и
рентгеновского просвечивания в фокусе разных взглядов. И ставшее творческим
лейтмотивом “последней книги” убеждение, что “человека надо мыслить по
вертикали, а не по горизонтали злободневных интересов” (Т. 1, С.11)
обнаруживает свою первоисточную суть и в “Соти”, прорываясь в предостережениях
об опасности бездумного воплощения громадья земных планов – без оглядки на
дальние их последствия для всей планеты. “Тягучие жалобы лесов, напоенных
предвестием гибели”[13]
через многие годы отзовутся грозным пророчеством нарастающей беды в “Русском
лесе”, чтобы в Пирамиде“ взорваться уже страшными видениями Апокалипсиса. Тот
архетипический мотив сделки с дьяволом, игры темных сил, бесовского наваждения,
который относится в “Пирамиде” к числу сюжетостроительных, обозначен и в
“Соти”. Скитскому казначею Вассиану строитель новой Соти является в образе
беса, и встреча их завершается полными загадочного смысла словами: “Уже ссорясь
с разумом, все домогался он имени новоявленного беса, а беса звали Бумага”[14].
Да и сама этимология имени главного героя – Увадьев, конечно же, не
случайно восходит к понятию “наваждение” и после выхода
“романа-наваждения в трех частях” – “Пирамиды” с особой отчетливостью
обнаруживает свой глубинно прогностический смысл.
Вопрос, вынесенный в
заглавие статьи, – не праздный: он изъят из тех же писем В.А. Ковалеву и
связан с характером творческой эволюции писателя, пресловутым делением его
творческого пути на этапы и периоды: “Право, не знаю – откуда надо вести
отсчет леоновской деятельности. Вам виднее...” (С.451) Октябрьская революция,
установившая непреложные правила творческого поведения советского писателя с
безусловным подчинением его интересам “атакующего класса”, заставила Л.Леонова
и его критиков как бы отмежеваться от самого раннего творчества, сделать вид
его безотносительности к пореволюционной писательской деятельности, а выход
“Пирамиды” с ошеломляющей силой ее художественного новаторства и
духовно-смыслового нетрадиционализма на первых порах как бы “отделил” ее от предыдущих
произведений о советской действительности. Но сегодня реальность творческого
пути Л.Леонова предстала в ином свете. “Виднее”, как выразился писатель, стала
единая логика его эволюции – от юношеских опасений, что “солнце снова не
проглянет” до социально-исторически взвешенных прогнозов земного Апокалипсиса,
если человечество не объединится в сознании своей единой судьбы, не отрешится
от безответственности, бездумья, превышения власти над законами мироздания.
Всей силою своего
художественного дара, мудрого ума и изболевшей души писатель убеждает, что
легкомысленная забава с первоисточными законами жизни неизбежно ведет
человечество в гибельную западню, избежать которую дано ему лишь на
путях неостановимого поиска ответа на вечную загадку бытия, воспринимаемого
в неразрывности связи Земли и Неба, неизбывной глубине вовлеченности всей
прошлой мировой культуры в сегодняшний день. Накануне нового века читатель
воспринимает “Пирамиду” и как роман-прощание с греховным наваждением бесовскими
затеями прошлых лет, и как роман-предостережение о гибельности новых социальных
иллюзий, и как роман-завещание Леонида Максимовича Леонова хранить верность
высшему промыслу – тайне самой человеческой жизни.