Автор «другой» литературы

Б.М.Юдалевич

Автор "другой" литературы*

* Работа выполнена при поддержке Института Открытого общества, программа RSS (грант № 730/1998.

Жизнь и судьба театрального и литературного критика, драматурга и прозаика Бориса Федоровича Леонова (1900–1977) была драматичной, изобиловала резкими переменами, подчас катаклизмами, жестокими событиями. И уж, конечно, сильно отличалась от стандартной обывательской, более того, она выглядела порой горше и немилосерднее даже существования многих людей, гонимых и репрессированных режимом. (Леонов десять лет томился в лагерях Урала и на Колыме, уже в послесталинский период вновь был арестован и семь лет отбывал срок в мордовском Дубравлаге.)

Но было в этой жизни-судьбе одно постоянное, спасительное: всегдашнее писательство (даже в лагере), святая вера в просветительскую миссию художественного текста, надежда – литература способна обновлять и очищать общество, исправлять и переделывать бытие. Наконец, жила в нем, безусловно, глубокая уверенность, что его “арестованные”, изъятые произведения когда-нибудь дойдут до читателя, станут источником правды, по которой будет узнаваться эпоха. Его герои объективно были призваны поведать о гнете несвободы, страданиях и мечтах закрепощенных современников.

Один из героев его произведений, объясняя причину своего тюремного и лагерного заключения, говорит: “За непохожесть. За возвышенность. Не понимаете? Все люди вокруг меня смотрели в землю, а я взирал на небеса, на звезды. И что видел там, то и предсказывал”[1].

Понятно, что Старичок из леоновской одноактной пьесы “Монумент”, где особую роль играют символика и философские обобщения, напрямую отражает, гулаговскую судьбу самого автора, а иносказательная реплика персонажа – восприятие действительности писателем, мысли о долге и предназначении литератора в тоталитарном мире.

Со всей определенностью можно утверждать, что изначальные бунтарские, праведные черты характера Леонова, его обостренная совестливость с годами все более входили в столкновения с режимом, выковывали в нем личность, оппозиционно настроенную, не желающую принимать догмы и реальность существующего строя. Это показательно, так как смолоду биография Леонова складывалась вполне “по-советски”. Сын священника из села Людское Орловской губернии, семинарист, он порывает с родителями и со стези духовного отрока уходит в Красную армию. Юноша, писавший романтические стихи, становится в гражданскую опытным бойцом, проходит путь от рядового красноармейца до начальника агитполитчасти бригады*. В 1918 году Леонов вступает в партию большевиков.

В 20‑е годы Борис Федорович Леонов занимает различные посты на “хозяйственном фронте”, работает в Коломенском укоме РКП(б), назначается инспектором-методистом Новосибирского крайсовнархоза. Смена регионов, служба в российской провинции, погруженность в атмосферу учреждений новой власти послужили ценным материалом для литературных произведений Леонова, созданных в это десятилетие. За эти годы он также имел возможность изнутри изучить нравы и быт “средней” номенклатуры, “элитное” поведение, чванство партийных аппаратчиков.

Тексты Леонова (а их немало), в частности, пьесы “Угольки” (1921), “Собор” (1930), повести “Остатки прежней роскоши” (1926), “Когда затихают грозы” (1928), обнаруживают прежде всего аналитический дар автора, его исследовательское проникновение в социально-политические конфликты, характерные для периода становления общества-казармы. При этом Леонов остро чувствовал невозможность сказать вслух правду о повсеместно внедряемой и пропагандируемой “радостной нови социализма”. Примечательно, что в повести “Остатки прежней роскоши” звучат такие слова: “Что мне хочется писать, вряд ли будут печатать”.

Автор сосредоточивался на кардинальных проблемах советской ментальности тех лет – прожектерстве большевистских планов, непоследовательности и грубых ошибках в осуществлении НЭПа, говорил о низкой культуре, утрате духовных традиций, подчеркивал поверхностность и лозунговость образования. Значителен и нравственный аспект в текстах Б.Ф.Леонова: среда партийцев, изображенная писателем в ряде произведений, выглядит серой, мелкой, неприглядной. В ней процветают карьеризм, угодничество, сплетни: партийные товарищи дружно пьянствуют (не случайно пивная называется автором “Интернационал”), охотно распутничают.

Несмотря на актуальность и злободневность леоновских сочинений, в них наглядно ощущается органичная связь со старой русской культурой, а в драматургических произведениях – с чеховскими традициями. В этом плане особенно показательная лирическая комедия “Угольки” (жанровое обозначение “Угольков”, безусловно, проистекает из опыта известных чеховских пьес), имеющая ключевой подзаголовок “Интеллигенция на закате”. Этот подзаголовок во многом отражает сложность авторской позиции: писатель как будто соглашается с тогдашней идеологической установкой, мол “бывшая” интеллигенция отмирает. (“…Сидят около печечки, греются и говорят об одном прошлом, о Толстом, Тургеневе, Художественном театре, Шаляпине… […] Слоняются из комнаты в комнату; все друг другу страшно надоели, опротивели…”[2]).

И все же Леонов не может принять жестоких правил классовой борьбы; его симпатии явно на стороне “представителей прослойки”. Вот почему он так психологически тонко, объемно живописует образ неприкаянного поэта Владимира Семенова, служащего губоно, произносящего страстный (хотя и нарочито высокопарный) монолог: “А где ваши сказки, где ваши легенды, от которых ноет в груди и хочется плакать? Или вы думаете обойтись без них, устроить из жизни большой каземат с многочисленными перегородками? Так знайте же, что человечество этого не допустит. Если люди и любят жизнь, то только потому, что она свободна, широка, необъятна… […] За нами, мягкотелыми, культура и нежное понимание человеческой души…”[3].

Стилистика пьесы близка к чеховской поэтике. Действие происходит в провинциальном городе в средней полосе России. Леонов близко воспринимал драму русской интеллигенции. Драму образованных российских людей, принявших Октябрь, даже в какой-то мере увлекшихся революционным “дерзким, смелым полетом”, но вскоре вынужденных разочароваться, отвергнув постоянное насилие, ложь, безликость, “подчинение муштровке”. Такое прочтение пьесы позволяет расшифровать полемический заряд в ее подзаголовке, направленный, в частности, и против попытки аврально заменить политически неблагонадежных интеллигентов на дипломированных рабфаковцев. Тем более, что в пьесе выведен подобный “красный спец” Константин Генерозов, фигура крайне аморальная. Ответственный советский работник, привыкший к роскоши, на оказывается казнокрадом и организатором преступного предприятия.

Понимание драмы русской интеллигенции, ее мучительного поиска, дает возможность интерпретировать символический смысл в названии пьесы: ведь угольки не только вспыхивают и тут же гаснут, они подспудно сохраняют жар, столь необходимый для общего костра.

Омский историк С.Сизов, пользуясь терминологией 20-х годов, причисляет Леонова к литераторам-“попутчикам”[4]. Известно, что “попутчики”, как правило, удачно вписывались в советское время. Нельзя отрицать того, что Леонов оставался в этот период “действующим лицом” системы, состоял в партии. И свои литературные опыты он надеялся опубликовать. В тех же “Угольках” нетрудно обнаружить очевидные уступки “внутреннему редактору”, определенную идеологическую дань (к примеру, сверхположительный образ молодого предгубчека Клюшина). Но в целом художественная мысль Леонова трудилась, что называется, на опережение; размышления его героев-интеллигентов, одиночество, ненужность, их искренние чувства, то удушье, которое они испытывают повседневно, и еще многое другое было невозможно уместить в цензурные рамки советской литературы.

Леонов был наделен большим публицистическим даром, аналитическим философским видением мира. Крамольность его текстов, их инакомыслие происходили от весьма мощного критического заряда, сатирического обличения произвола власти, партийного гнета. Но не менее “опасной” явилась приверженность писателя гуманистическим идеалам, культурному наследию, высоким нравственным ценностям. Уже в 20-е годы, на наш взгляд, Леонов становился автором “другой” литературы. Как оказалось, она существовала в нашей стране параллельно с литературой социалистического реализма. Общеизвестно, что “другая” литература дошла до читателя лишь в последние десятилетия и включила в себя запрещенные тексты, самиздатовские произведения, а также словесность русского зарубежья.

…Вновь обращаясь к биографической канве писателя, отметим, что в 1926 г. он закончил два курса Московского государственного университета. В документах отсутствует название факультета, но можно предположить, что Леонов учился на философском отделении, т. к. в 1932 году Борис Федорович преподавал диалектический материализм в Омской краевой профшколе. Позднее он возглавляет литературный отдел “Омской правды”, публикует статьи и рецензии (в частности, очень профессиональный разбор первого поэтического сборника Яна Озолина “Ночное солнце”[5]); занимается исследованием советской драматургии, творческом Пастернака, Хемингуэя.

Но эта плодотворная редакционная деятельность Леонова прервалась 1 октября 1937 г.: его исключили из рядов ВКП(б) “за антипартийные, контрреволюционные разговоры и как случайно попавшего в партию”[6]. Исключению предшествовал донос в Омский горком. В “заявлении” сообщалось, что Леонов, отдыхая у знакомых в 1-й Заокской МТС, “откровенно высказывал свои взгляды”, говорил про необоснованность арестов мнимых врагов народа, оценивал разгром троцкистско-зиновьевской оппозиции как “партийную катастрофу”.

И все же Леонов еще не до конца оказался изгоем. Перед войной ему удалось попасть на должность заведующего литературной частью Омского областного театра драмы; позднее Леонова даже избрали заместителем председателя местного отделения Всероссийского театрального общества.

… 4 мая 1944 г. Управление НГКБ по Омской области арестовало Б.Ф.Леонова. Большая часть следственного дела № 15744 по обвинению Леонова Бориса Федоровича по ст.ст. 58–10 ч. 2 и 58–11 УК РСФСР содержит протоколы допросов политического заключенного и его “сообщников”-артистов. (Дело окончено 1 июля 1944 г. и составляет 200 прошитых и пронумерованных страниц.) “Преступление” Б.Ф.Леонова прежде всего состояло в том, что он якобы собирал вокруг себя “живые силы”. “Под “живыми силами”,– отвечал на допросе Леонов,– я подразумеваю людей, настроенных по отношению к советской власти враждебно и возможно даже ведущих в настоящее время активную борьбу против советской власти”[7]. Такое “признание”, несомненно, было насильственно вырвано у бесправного заключенного. Леонов никогда не “вербовал сторонников для борьбы с советской властью”.

Из дела становится понятно, что он лишь неосторожно "проговорился" среди коллег о неудачах Красной армии в первые месяцы войны. На допросах использовались, конечно, и изъятые у него рукописи как доказательство “возведения контрреволюционной клеветы на советскую действительность, органы советской власти и большевистскую партию”[8].

В обвинительном заключении УНКГБ по Омской области ему инкриминировалось: “Путем сочинения различного контрреволюционного содержания пьес; распространения клеветнических измышлений о мероприятиях Советской власти… вел активную борьбу… В 1941 году из числа антисоветски настроенных и политически неблагонадежных лиц создал антисоветскую группу для борьбы против Советской власти…”[9]

На основании этого сфабрикованного обвинения областной суд приговорил Б.Ф.Леонова по статье “контрреволюционная пропаганда и агитация” к 10 годам лишения свободы с конфискацией имущества.

Из “личного имущества” у Бориса Федоровича имелась только библиотека в тысячу с лишним томов. В ней накопились редкие издания по философии, истории, искусству, эстетике, литературоведению (в описи книг можно найти ранние работы М.М.Бахтина). Библиотека бесследно исчезла.

…Тяжелейшие испытания выпали на лагерную долю Леонова: каторжный труд, этапы, поселения… В 1956 году Леонов вернулся из Магадана в Омск. Недавнему зэку нашлась лишь физическая работа, а по специальности – внештатный консультант при Омском Доме народного творчества. 1956–1957 гг. – время, когда Леонов создает и задумывает много новых произведений, среди них рассказы “Встреча. Обыкновенная история”, “Враг. Котику Эсхилу…”, “Вожди. Красная площадь”, “Страшная сказка”, “Что же, если говорить правду…”, “Кто она?”, черновые записи сатирической повести “Смерть Ираклия Железнова”, наброски пьесы “Враги народа. 37-й”, одноактная пьеса “Монумент” и др.

В этих текстах Леонов поднялся, может быть, одним из первых, до уровня автора бесцензурной литературы, провозглашавшей “жизнь не по лжи”. Пережитое явилось для Леонова-писателя не просто “лагерной” темой, но и возможностью в разных сюжетных коллизиях, житейских историях и, напротив, на широком общественном фоне исследовать механизм террора, страха, загубленных человеческих судеб. Уже тогда Леонов задумывался о неизбежном всеобщем покаянии палачей перед народом. В рассказе “Встреча. Обыкновенная история” автор восстает против изобретенной тогда теории следователей-“винтиков”: “нельзя выпрыгнуть из механизма”; их оправдания – “время было такое”. Герой рассказа, бывший зэк, не может простить злодеяний, он уверен – “механизм” должен быть выброшен с позором на свалку. Примечательно, что в прозаической миниатюре “Вожди. Красная площадь” писатель ратует, задолго до “высшего решения ”, за вынос тела Сталина из Мавзолея, а в “Монументе” иносказательно говорит: памятники тиранам должны быть снесены.

“Лагерные” тексты, произведения, созданные “не по лжи”, уже в то время, по выражению А.И.Солженицына, “пускались первыми ранними самиздатскими тропами”[10]. Леонов не тиражировал свою прозу и пьесы, но давал читать близкому кругу людей. В письмах, беседах он не скрывал своего отношения к сталинизму, репрессиям, размышлял о свободном будущем страны.

…Постановлением УКГБ по Омской области от 28 июля 1958 года Леонов вновь был арестован; обыск в его квартире длился 9 часов 20 минут. Гебисты изъяли рукописи, черновики, машинописные тексты. Жена Леонова, Нина Николаевна Чичинадзе, член партии, преподаватель, обращаясь в Верховный Суд РСФСР с просьбой пересмотреть дело мужа, приводила такую деталь: у следователей “на самом видном месте висел портрет Сталина”. Но вряд ли можно объяснить второй арест Леонова только привязанностью тогдашних чекистов к “отцу народов”. И хотя двухтомное дело № 17133 по обвинению Леонова Бориса Федоровича в преступлении, предусмотренном ст. 58 ч. 1 УК РСФСР (дело начато 24 июля 1958 г., окончено 22 сентября 1958 г.), в полной мере отражает связь сталинской эпохи с политическими репрессиями во время хрущевской оттепели, оно все же имеет свою явную специфику. После известных венгерских событий вновь начали “закручивать гайки”, и прежде всего в среде творческой интеллигенции. В Леонове следователи видели “подпольного” писателя, замахнувшегося “на основы социалистической государственности и партийного руководства”. Бдительные местные органы не могли не “разоблачить” такого “врага”, пусть и во время “оттепели”.

“Находкой” для следователей стали прежде всего новые художественные произведения Леонова. Целый месяц так называемые “эксперты” со стороны – три человека, имевшие непосредственное отношение к пропаганде, печати, журналистике,– по заданию управления изучали рукописи, блокноты, записи, черновики обвиняемого. “Эксперты” должны были ответить на главный вопрос: “Какова политическая и идеологическая направленность изъятого у Леонова литературного материала?”

Допросы Леонова длились по несколько часов. Гебисты давали указания почтовым работникам вскрывать его письма, запугивали свидетелей, в том числе и бывших зэков, проживавших вместе с Борисом Федоровичем в магаданском общежитии. Леонов отказался на суде от адвокатов и не признал свою “вину”. Приговор Омского областного суда (закрытое судебное заседание 28–29 октября 1958 года) отличался суровостью: “Леонова Бориса Федоровича на основании ст. 58–10 ч. 1 УК РСФСР подвергнуть лишению свободы сроком на десять лет с отбыванием в исправительно-трудовой колонии с поражением прав, предусмотренных п/п “а”, “б” и “в” ст. 31 УК РСФСР сроком на пять лет”[11].

Изменения приговора суда Леонову в связи с тяжелой болезнью и инвалидностью добились спустя несколько лет жена и его друг по лагерному бараку, подававшие прошения и жалобы в “высшие инстанции”. 13 января 1965 года Леонов был освобожден из заключения и реабилитирован по обеим судимостям. В этом “счастливом” случае сказалось и то, что в стране произошла смена генсеков, а при воцарении нового советского правителя обычно пересматривались некоторые политические дела заключенных.

В последние годы жизни Б.Ф.Леонов продолжал трудиться над рукописями. Омский писатель и журналист Л.В.Шевчук, также преследовавшийся гебистами, но не репрессированный, в своих мемуарах “Волчий билет. Памятные записи” вспоминает:

Когда я встретился с Леоновым Борисом Федоровичем, ему было шестьдесят лет. Он отбыл в два приема […] лет тюрем и лагерей. Потерял здоровье (Отняли!). С трудом передвигался по комнате однокомнатной квартиры. Печатал на машинке одной (левой) рукой. …Позднее он (волнуясь по обыкновению) говорил с горячим убеждением: “В устном разговоре… можно себя представить этаким смелым-пересмелым… инакомыслящим… А ты вот… покажи, где это у тебя написано – в стихах или прозе… А-а-а! Не написано! Ты только устно провозглашаешь… Так иди, милый друг, отсюда”…[12]

Изъятые произведения Леонова пролежали в спецхранах несколько десятилетий как “вещественные доказательства”. 19 марта 1988 г. состоялась передача его рукописей из архива Управления ФСБ России по Омской области в Государственный архив Омской области. Архивисты еще даже не описали этот фонд, но доступ к рукописям уже открыт. И это лучшая память о писателе Борисе Федоровиче Леонове.

Документы из следственного дела Б.Ф.Леонова, хранящиеся в АУФСБОО, публикуются впервые.

Из акта экспертизы

Составлен 11 сентября 1958 года

гор. Омск

Мы, эксперты, на основании постановления старшего следователя УКГБ при Совете министров СССР по Омской области ИЛЬЯНЦЕВА от 14 августа 1958 года произвели экспертизу по материалам следственного дела № 17133 по обвинению ЛЕОНОВА Бориса Федоровича.

Экспертиза производилась с 15 августа 1958 года по 8 сентября 1958 года.

[…] В распоряжении экспертов были представлены все рукописи и записи, перечисленные в постановлении старшего следователя УКГБ при Совете министров СССР по Омской области ИЛЬЯНЦЕВА от 14 августа 1958 года, общим количеством 24, в пакетах №№ 1–5, 6 и 7.

В результате рассмотрения рукописей и записей каждым из нас и последующего обмена мнениями мы излагаем в акте единодушную оценку содержания всех законченных произведений и набросков, изъятых у обвиняемого ЛЕОНОВА Б. Ф. и в заключительной части даем ответы на все поставленные перед нами вопросы.

…Содержание рассказа Андрея Егоровича таково*. К нему неожиданно пришел давнишний, лучший друг по боевым делам в годы гражданской войны, коммунист с орденом Ленина, Каштанов. Андрей Егорович оставил друга у себя ночевать, на сон дал ему почитать “Былое и думы” Герцена. Каштанов в книге, в конце предисловия увидел фамилию автора предисловия – Л. Каменев**.

…Каштанов… говорит Андрею Егоровичу:

“– Ведь это же запрещенная книга! Антисоветчина!.. Неужели ты не знаешь, что за это дают пять лет строгой изоляции? В наше время никому доверять нельзя… Я должен оставить тебя… Моя партийная совесть не позволяет мне быть под этой крышей. Я должен сообщить об этом моей партии и вообще куда следует. Это мой священный долг…”

…Автор наглыми, преисполненными крайнего цинизма словами рисует советское общество (здесь и далее выделено мной. – Б.Ю.). “…Они осторожно взвешивали каждое слово, каждую формулировку своих сереньких мыслей. И если бы это было возможно, они бы разговаривали между собой по заранее написанному тексту. У них не только не было друзей, они и себе не очень верили. Отец боялся родного сына, муж опасался своей жены”.

…Автор утверждает, что советские люди и в наши дни продолжают неизменно быть в страхе от политики.

Таким образом, “Страшная сказка” от начала и до конца представляет собой злобную, остро-язвительную клевету на советскую действительность.

[…] В чем же разногласия между редактором областной газеты и вновь пришедшим в газету сотрудником, от имени которого автор ведет повествование?*** Разногласия, оказывается, принципиальные. Новый сотрудник не согласен с политической линией газеты, ему “омерзительна заячья самокритика” газеты, он не может смотреть на очередной номер газеты, ибо “он пропитан насквозь лампадным маслом”, газета занимается лицемерием, а все работники редакции это дрессированные зайцы, запуганные кем-то до смертельного страха.

…Если в первой части рассказа повествующий выражает свою неприязнь к редактору и сотрудникам областной газеты и всему тому, о чем газета писала, то здесь уже рамки недовольства раздвигаются. Автор брюзжит и злопыхательствует по поводу того, что обсуждается на наших собраниях, и по поводу того, что передается по радио. …Журналист обливает грязью советскую печать, советское искусство и другие стороны жизни советского государства.

[…] Автор описывает трагическую судьбу семьи одного из репрессированных за “неосторожно сказанное слово” в период культа Сталина. Словами подзаголовка “Обыкновенная история” он утверждает типичность описываемых событий.

“…Заговорило радио. Он, как и все другие, прислушался. Чей-то невидимый женский голос говорил с умилением:

– Как счастлив советский народ, что во главе его стоит наш любимый… такой чуткий, отзывчивый, сердечный, каждому человеку поистине родной отец – товарищ Сталин.

…И у него вырвалось:

– Опять акафист.

Сосед справа быстро повернул к нему голову:

– Что? Кому акафист?

Он сразу почувствовал, что надо прикусить язык. А с другой стороны его словно бес какой-то подзуживал… Опять будешь молчать? И так до самой могилы?

И посмотрев соседу прямо в глаза, он сказал медленно, отчеканивая каждый слог:

– Иосифу сладчайшему. Кому же еще?”

…Нет здесь исторической правды ни в коем случае, если события относятся к концу тридцатых годов, ни тем более – если речь идет о начале сороковых годов, когда советский народ вел самоотверженную героическую борьбу с гитлеровскими захватчиками. Только враждебно настроенный отщепенец мог в эти году не понимать материальных трудностей и не видеть небывалого сплочения народа вокруг партии и правительства по главе с И.В.Сталиным. И такого то “героя” автор изображает страдальцем, мучеником!

…Рассказ “Встреча” является одним из наиболее доказательных для определения враждебной сущности произведений Леонова Б.Ф.

[…] Эти записи являются незаконченными вариантами рассказа* о том, как в семье ответственного работника органов государственной безопасности воспитался сын-преступник.

…По стилю и методу написания рассказа автор придает частному случаю типический характер и тем самым грубо извратил нашу действительность.

…Черновые записи, сделанные карандашом на четырех листах ученической тетради, разлинованной в клетку, начинающиеся словами: “Враги народа. 37-й”.

…Уже по первой картине видно, что автор свое начатое произведение строил по принципу предвзятого собирания временных недостатков, пороков отдельных людей, чтобы возвести эти недостатки и пороки в степень типичности, подавить ими все то великое, могучее новое, что рождает и развивает в нашей стране социалистический строй.

…Во второй и третьей картинах автор в черновых набросках дает диалоги, притом без каких-либо ремарок, а поэтому оценить по ним идеологическую физиономию всех действующих лиц невозможно.

…Пьеса “Монумент”, несмотря на свой маленький объем содержит уйму пошлостей, оскорбляющих советских людей.

…Словами старичка, ожидающего падения монумента, автор снова протаскивает надежду враждебных элементов на низвержение существующего строя.

…В рукописи** дается беседа между Лениным и Сталиным, лежащими в саркофагах мавзолея. Они слышат бой кремлевских часов, потом музыку…

…После глумления над государственным гимном Советского Союза автор оскверняет историческую роль Сталина, показывает его только со стороны недостатков, порожденных культом личности.

…Выдуманная автором беседа между Лениным и Сталиным представляет собой кощунство над памятью вождей.

[…] В Лупоглазии*** происходит разгром ученых. …Идут аресты и казни. Наступает смирение. На улице лупоглазы держат себя бодро, имели радостный вид. Дома у них все по бумажке. В знак особой милости – новая статуя.

…Черновой план “Смерти Ираклия Железнова (Железного)” содержит в себе канву очередного пасквиля на советское общество, которое автор крайне оскорбительно назвал “Лупоглазией”.

…Сюжет рассказа (рассказ "Кто она?" – Б.Ю.) прост: автор случайно разговорился с одним молодым человеком. Последний рассказывает о встрече с якобы необычной для него девушкой. В выяснении, кто она, эта девушка, в описании образа юноши и девушки – заключено зерно рассказа.

…Лексикон юноши – сплошные вульгаризмы, и отношение к девушке похабно-лицемерное.

…Встретившаяся ему порядочная девушка – решает молодой человек – это “наследие прошлого, жалкие пережитки… Нет, теперь мне все понятно. Пройдет еще самое большое десять лет и от всей этой вечности остаются во! (он показал кукиш).

Рассказ “Кто она?” – злобный пасквиль на советскую молодежь.

(Следственное дело № 17133, лл. 177, 179, 181, 183, 185–186, 188, 191–192, 194, 196–198, 201-202).

Примечания

* По другим документам – армии (номер армии, к сожалению, не указан).

* Рассказ “Страшная сказка”.

** Каменев (Розенфельд) Л.Б. – государственный и партийный деятель: в начале 30-х годов занимался издательской и литературно-критической работой. Расстрелян в 1936 г. по процессу т. н. антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра.

*** Рассказ “Враг. Котику Эсхилу…”

* Рассказ “Встреча. Обыкновенная история”.

* Рассказ “Что же, если говорить правду…”

** Рассказ “Вожди. Красная площадь”.

*** Черновик рукописи “Смерть Ираклия Железнова”.

**** Рассказ “Кто она?”