К
100-летию со дня рождения А.П.Платонова
Е.Н.Проскурина
“Кипящая
Вселенная” платоноведения
Творчество Андрея Платонова можно сравнить с той недоступной вершиной, само намерение покорить которую представляется не просто невероятным, но в чем-то дерзким. Однако попыток разгадать тайну Платонова-художника с каждым годом становится все больше. В настоящее время число работ, посвященных его творчеству, насчитывает более тысячи наименований. За изучение феномена Платонова взялись не только литературоведы, но и лингвисты, философы, культурологи. И не только в России, но и за рубежом. Но несмотря на лавинообразно нарастающий исследовательский интерес к наследию писателя, на огромность проделанной в этом направлении работы, Платонов по-прежнему остается одним из самых загадочных художников слова во всей русской литературе.
Масштабность и многомерность творчества Платонова являются главными факторами, определившими разнонаправленность, разветвленность его научного осмысления, сложившихся в итоге в отдельные направления платоноведения. При этом следует отметить такую особенность, как фазовость изучения наследия писателя, объясняющуюся в первую очередь долгим запретом на издание его главных произведений, а также жесткими рамками идеологических установок, в которых приходилось работать отечественным платоноведам до конца 80-х годов.
Первый посмертный сборник произведений Платонова вышел в свет только в 1958 г., через шесть лет после смерти писателя, однако по-прежнему оставались неизданными главные его творения: романы “Чевенгур” и “Счастливая Москва”, повести “Котлован” и “Ювенильное море”, пьесы “14 красных избушек”, “Шарманка” и др. Такая “двойная” ситуация, определяющаяся, с одной стороны, недоопубликованностью наследия, с другой, – узостью идеологического коридора, не могла не привести к искажению творческого облика Платонова, ибо главные попытки исследователей были направлены в этот период не столько на доказательство неповторимости, уникальности его таланта, сколько на демонстрацию того, “что он такой же, как все – советский писатель, адепт соцреализма, почему-то непонятый современниками, имевший отдельные заблуждения и счастливо от них избавившийся”[1].
Хотя из этого общего правила были и редкие исключения, представлявшие собой первые попытки серьезного, вдумчивого и максимально объективного в условиях того времени осмысления творчества Платонова. К их числу следует отнести работы Л.Шубина, С.Бочарова, Л.Аннинского, В.Турбина[2].
Настоящее знакомство с наследием писателя на Западе начинается с конца 60-х годов, когда в 1969 г. в журнале “Грани” впервые была напечатана повесть “Котлован”. Статья А.Киселева, посвященная этому произведению, открыла зарубежный ряд платоноведческих работ[3]. Среди них нельзя не отметить особо цикл статей Е.Толстой-Сегал, по своему масштабу и задействованному в них материалу носящих монографический характер[4]. При этом следует оговориться, что исследовательница порой чрезмерно увлекается разговором об идеологических источниках платоновской прозы, оставляя за пределами своего внимания ее самобытный характер. В большей степени это касается статьи “Идеологические контексты Платонова”, где важнейшие мысли об особом месте писателя среди современного ему литературного окружения, а также своеобразном творческом использовании им взглядов Н.Федорова, А.Богданова носят характер беглых замечаний.
Однако несмотря на все возрастающий интерес к Платонову как в Советском Союзе, так и за его пределами, ситуацию в мировом платоноведении в 70-х – первой половине 80-х годов в целом можно обозначить как парадоксальную, о чем так пишет в 1982 г. М.Геллер, автор первой зарубежной книги о Платонове: “Парадокс Платонова заключается в том, что западный исследователь имеет возможность знакомиться с опубликованными на Западе книгами писателя, которые запрещены у него на родине, но не имеет доступа к архивам, к рукописям, к письмам. Советский исследователь, даже получивший возможность работы в платоновском архиве, не может писать о произведениях, публикация которых не разрешена”[5].
Наиболее открытым для данного периода отечественного платоноведения был путь научно-биографических изысканий, куда и направили свой главный интерес такие исследователи, как В.Васильев, В.Чалмаев и др.[6] На Западе проблемой научной биографии Платонова уже много лет занимается Т.Лангерак[7].
Особое направление в платоноведении составляет исследование философско-эстетических взглядов писателя, чему посвящены диссертационные работы Н.Г.Полтавцевой, Н.В.Корниенко, Н.М.Малыгиной, а также исследования Л.П.Фоменко[8]. Следует, однако, заметить, что для периода 70-х – первой половины 80-х годов основной интерес в этой области был обращен главным образом к социально-философскому аспекту проблемы с традиционной для него задачей: “выявить внутренний мир человека, стремящегося понять мир и найти в нем свое место”[9]. При этом имелся в виду в первую очередь мир социалистический.
В конце 80-х годов ситуация в платоноведении меняется кардинальным образом, чему способствует публикация в периодических “толстых” журналах основного корпуса неизданных произведений Платонова: “Ювенильного моря” (“Знамя”, 1986), “Котлована” (“Новый мир”, 1987), “Чевенгура” (“Дружба народов”, 1988). С этого времени все большее внимание начинает уделяться онтологическим проблемам творчества писателя. Одним из первых зафиксировал эту переакцентировку исследовательского интереса журнал “Вопросы философии”, опубликовавший на своих страницах материалы дискуссии на тему “Андрей Платонов – писатель и философ” (1989, № 3).
Год 90-летия Платонова (1989) стал поистине переломным в изучении его творчества. В этом году проходит первая Международная научная конференция, приуроченная к знаменательной биографической дате, откликнулся на это событие и журнал “Литературное обозрение” (1989, № 9), отдавший часть своих страниц под публикацию юбилейных материалов о жизни и творчестве Платонова. В следующем, 1990 году начал свою работу ставший в дальнейшем ежегодным Платоновский семинар в Пушкинском Доме. Завершилась эта череда важнейших для платоноведения событий публикацией в 1991 г. в журнале “Новый мир” романа “Счастливая Москва”, а также черновых вариантов к нему.
С этого периода спектр оценок и направлений в изучении платоновского творчества значительно расширяется. В него начинают входить проблемы бытийных ориентиров писателя, религии и веры в его жизни и творчестве. Открываются новые богатые возможности для архивных публикаций и текстологических изысканий. Ведущее место в области текстологии принадлежит трудам Н.В.Корниенко[10], хотя нельзя не отметить весомого вклада в это направление таких молодых ученых, как В.Вьюгин и А.Харитонов, работающих над реконструкцией канонических текстов главных произведений Платонова[11].
В этот последний период также активно и плодотворно разрабатывается особый раздел платоноведения, посвященный проблемам языка и стиля писателя. Пристальное внимание к этому вопросу обусловлено особенностями поэтики Платонова, отмеченной глубинной связью между философией и словом. Первым обратил внимание на это качество художественного языка питсателя Л.Я.Боровой[12]. Далее изучение проблемы шло по пути конкретизации, детализации, выявления способов воплощения того первопринципа платоновской поэтики, который представляет собой соединение несоединимого, сопряжение разнородного, что исследователи определяют как конкретное и абстрактное, материально-вещественное и идеальное, бытовое и бытийное и пр. Начало этому положили статьи В.А.Свительского и С.Г.Бочарова[13]. Наиболее глубоко и детально разработана данная тема в статье Е.Толстой-Сегал “О связи низших уровней текста с высшими (Проза Андрея Платонова)”. В последние годы проблеме философского смысла языковых аномалий платоновских текстов посвящены исследования М.Дмитровской, М.Вознесенской, Ю.Левина, Т.Сейфрида[14] и др.
Что касается вопроса о месте религии и веры в мировоззрении писателя, то в его решении в наибольшей мере проявила себя широта исследовательской амплитуды, где разность точек зрения колеблется между утверждением атеистически-материалистического основания взглядов Платонова (Л.Карасев) и признанием его церковным писателем (Е.Антонова). Среди западных исследователей о Платонове как о христианском художнике пишет в своих работах А.Киселев[15]. Однако эти крайности сводятся к точке зрения большинства исследователей о глубинном, но во многом неотрефлектированном, подсознательном характере платоновской религиозности, которую тот же Л.Карасев определяет как “безотчетную религиозность”, В.Вьюгин – как “изначальную религиозность”, И.Спиридонова – как “религиозность особого рода”, корнем которой, однако, “навсегда осталась вера отцов – православие”. С.Семенова называет душевное устроение писателя “поразительно близким тому, что называется христианским сердцем, христианской юродивостью и даже святостью” – при его внешнем отказе от веры в Бога. Отметим, что о религиозном основании “душеустройства” Платонова писал еще в 1937 г. “главный нападающий” на его творчество А.Гурвич[16].
С конца 80-х годов одну из основных граней отечественного платоноведения составляет проблема мифа и мифопоэтики в творчестве писателя. Но начальный интерес к ней принадлежит более раннему времени и связан с выходом в 1977 г. работы Н.Г.Полтавцевой “Критика мифологического сознания в творчестве Андрея Платонова”[17]. В самой формулировке названия этого исследования высвечивается время его появления в свет, не допускавшее никакого иного взгляда на мифологию, кроме критического. Видимо, этот факт и стал главной причиной того, что Н.Г.Полтавцева в дальнейшем отходит от заявленной в данной работе темы и переключается на изучение философско-эстетической проблематики творчества Платонова. В ее рамках находится место и вопросу об источниках мифологизма платоновского художественного мира, однако решение его связывается исследовательницей главным образом с социально-историческим мифом, замешанным на идее счастливого коммунистического будущего[18].
В ходе дальнейшего изучения взгляды ученых на проблему мифа в творчестве Платонова распадаются на два основных течения. Первое продолжает исследовательскую линию, заданную монографией Н.Г.Полтавцевой и развивает точку зрения о “коллективно-государственном мифе”[19] как главной составляющей платоновской персональной мифологии. Эта позиция оказалась в платоноведении достаточно живучей, что дало повод В.Эйдиновой в статье 1994 года отметить тот факт, что в работах даже последних лет ведущей остается идеологическая проблематика платоновских произведений[20]. Приоритет социально-философского подхода над мифопоэтическим в изучении романа “Чевенгур” отдают такие исследователи, как И.Спиридонова, В.Агеносов, работы которых появились в 1991 г.[21]
Отголоски социально-философского подхода к проблеме обнаруживаются в статье Э.А.Бальбурова “Мотив и канон”[22]. Представления об источнике мифологизма платоновской прозы исследователь связывает прежде всего со стихией народного мифотворчества, питаемой на заре новой эпохи хилиастической идеей земного рая, которая не могла не притянуть к себе сознание “народного философа” и сквозь “магический кристалл” которой пытался он осмыслить эпоху социалистического строительства. Героями платоновской мифологии “были не боги, а техническая мысль и мастерство”, – считает автор; – “не божий промысел, а ум и руки мастера, его доброе и отзывчивое сердце должны были претворить в жизнь легенду о коммунистическом Граде Китеже”[23]. Для такой исследовательской позиции несомненно имеются основания в творчестве Платонова с его трепетным отношением к простому человеку-труженику, в авторском изображении которого сильны элементы русской классической традиции “маленького человека”, но который оказался при этом субъектом социально-исторической переделки мира. “...Я знаю, что жалостный пахарь завтра же сядет на пятиосный паровоз и так будет орудовать регулятором, что его не узнаешь...”, – читаем в одном из писем писателя 1923-го года[24].
Однако все большее число исследователей склоняется к той точке зрения, что творческое продуцирование социальных мифов, вызванное такой особой исторической ситуацией и получившее широкое распространение в пореволюционный период, является лишь одной из составляющих персональной мифологии Платонова и притом ее, так сказать, “надводной частью”. Глубинное же основание текстов писателя скрыто в первоисточном мифе. Можно сказать, что к сегодняшнему дню это второе течение, оформившееся внутри “мифологического” направления платоноведения, прошло уже несколько этапов развития: от собирания картотеки смыслов, вычитывающихся из главных сквозных мотивов произведений писателя, до различного рода попыток структурирования такого сложного, кажущегося плохо простроенным и чуть ли не хаотическим художественного образования, каковым является платоновский текст.
Особая заслуга в разработке начального этапа этого непростого пути принадлежит работам Л.В.Карасева[25], где детально описываются функции основных смыслообразующих элементов мифопоэтики Платонова, таких как вещество, пустота, вода, сон, смерть и др.
Первую серьезную попытку рассмотреть платоновский сюжет на фоне ряда архетипальных моделей родственных сюжетов предпринимает А.Жолковский[26]. Исследователь включает рассказ “Фро” в широкий контекст литературных параллелей (чеховская “Душечка”, женские образы А.Грина, а также символистов и постсимволистов), углубляясь до мифологического источника образа главной героини: Психеи. Составляя перечень встречающихся у Платонова мотивов, сюжетных ситуаций, А.Жолковский вскрывает главный принцип их бытования в платоновском тексте, а именно, принцип расширения масштаба: от судьбы героя – к онтологической судьбе мира.
Одни из первых отечественных попыток структурирования двух главных произведений Платонова: “Котлована” и “Чевенгура” – представляют собой диссертационные работы А.Харитонова и В.Колотаева[27]. А.Харитонов сравнивает структуру повести “Котлован” со структурой “Божественной комедии” Данте, показывая, как сжимаются, подобно адовым кругам, витки платоновского повествования, ведущие не в жизнь, а в смерть.
Автор второй
из указанных диссертационных работ, В.Колотаев, пытается выявить мифологическое
основание платоновской прозы на материале романа “Чевенгур”. Этой задаче подчинено, в частности, исследование
наличествующих в тексте произведения бинарных оппозиций, главными из которых
являются дом/дорога и свой/чужой. В.Калатаев приводит
задействованные Платоновым семантические параллели к архетипу дом, такие
как: печь, дерево, могила, вода, из чего делается вывод о том, что
пространство дома вбирает в себя символику смерти, угасания, умирания,
с одной стороны, о чем свидетельствует параллель дом-могила, дом-печь, и
жизни, воскресения (дом-дерево, дом-вода) – с другой. При
этом представляется непонятной и малоубедительной однозначность вывода
исследователя о том, что приводимая им цепь параллелей, при всей их видимой
разнородности, выражает “одну суть” – “архаическое представление о бытии
как о вечном движении от жизни к смерти”[28]
(курс. мой – Е.П.). Такой вывод противоречит представлениям о
природе мифологического сознания, ядром которого является взгляд на мироздание
как непрерывное обновление жизни, то есть не “вечное движение от жизни к
смерти”, а к новому витку жизни – через смерть.
Однако подобного рода выводы соответствовали общей позиции платоноведения периода второй половины 80-х – начала 90-х годов, когда главной интонацией творчества Платонова представлялась интонация абсолютного трагизма. Художественный мир писателя относили к “жизнеотрицающим системам”, в его взгляде на окружающую реальность видели “скорбную безысходность”. Такая исследовательская позиция в своей предельной определенности провозглашается в одной из статей С. и В. Пискуновых. “Будет очень печально, – пишут авторы, – если, открыв для себя трагического Платонова – автора “Чевенгура” и “Котлована”, мы тут же попытаемся перетолковать эти произведения в духе какой-либо “оптимистической” гипотезы”[29].
Принципиальный перелом в этом исследовательском единомыслии обозначился с выходом трудов Н.М.Малыгиной, посвященных разработке универсальной схемы сюжета платоновской прозы[30]. Сделанные исследовательницей выводы дают основания утверждать, что универсальная сюжетная модель у Платонова по существу представляет собой авторский вариант парадигмального археосюжетного инварианта[31], в чем просматриваются возможности новой стратегии прочтения зрелого творчества писателя, расширения семантических границ его главных произведений[32]. Примат универсально-космического начала видят в платоновской модели мира и такие исследователи, как К.Г.Исупов, Ю.Пастушенко, Н.Хрящева, Э.Бальбуров, О.Митина, К.Чекоданова, О.Лазаренко, Е.Мущенко, Т.Казарина, В.Мароши, В.Эйдинова и др. Наиболее емко выражен этот тезис в статье Т.В.Казариной: “В соответствии с мифологической картиной бытия, с универсализмом мифологического мышления мир, в который вводит нас автор “Чевенгура”, не имеет пространственных и временных границ, не знает жесткой разграниченности понятий и явлений; крайности в нем стремятся к слиянию, противоречия нейтрализуются, и даже противопоставления жизни и смерти, сознательного и бессознательного, мужского и женского, временного и вечного не являются абсолютными. Это бытие не национально и не интернационально, оно шире – космично”[33].
Можно, таким образом, сказать, что от первоначальной манифестации “скорбной безысходности” и “жизнеотрицания” в качестве семантической доминанты зрелого творчества Платонова, исследователи все больше склоняются к поискам структурирующих оснований в его “кипящей Вселенной”.