С.А. Красильников
Массовые и локальные высылки крестьянства
Западной Сибири
в первой половине 30-х годов*
В настоящее время, когда значительно возрос социальный интерес к проблематике взаимоотношений “Центр-провинция”, соответственно активизировались и исторические исследования в данной предметной области1. В рамках разработки общей тематики обращение к изучению места и значения Сибирского региона в планах и практике государственных репрессий, особенно применительно к событиям первой половины ХХ в., представляется обоснованным, учитывая особую роль фактора государственного насилия и принуждения в теории и практике большевистского режима, с одной стороны, и исключительности Сибири как пространства, где репрессии получали свое концентрированное воплощение – с другой. Появление немногочисленных работ, в которых не просто описываются те или иные массовые карательные кампании сталинской эпохи, но и делаются попытки проанализировать конкретный механизм реализации государственной репрессивной политики на региональном уровне2, лишь подчеркивает необходимость комплексного анализа взаимодействия региональных органов власти с центральными в указанной сфере.
Следует отметить, что если в организации и осуществлении массовых высылок (депортаций) крестьянства региональным и местным, низовым звеньям партийно-государственной машины отводилась исполнительская роль, то мотивация проведения локальных (“внутрикраевых”, внутрирегиональных) высылок исходила, как правило, от региональной элиты, которая добивалась санкции на их выполнение у директивных партийно-государственных органов3. В свою очередь необходимо учитывать наличие сложных бюрократических межведомственных интересов и установок, требовавших четкости и согласованности при осуществлении репрессивных антикрестьянских кампаний в масштабах страны и отдельных регионов. С этой целью создавались различного рода временные или постоянно действующие комиссии в Центре (типа комиссий В.М.Молотова, В.В.Шмидта, А.А.Андреева – Я.Э.Рудзутака, рассматривавших различные аспекты “раскулачивания”) и их региональные аналоги на местах в 1930–1932 гг.
При подготовке и проведении массовых высылок крестьянства начала 30-х годов для региональных политических элит, куда входили и руководители ОГПУ на местах, существенное значение приобретал вопрос о направленности, а не только о масштабах и сроках осуществления принудительных миграций сельского населения. Так, в феврале-марте 1930 г. проявилось совершенно очевидное (пусть и временное) несовпадение интересов региональных элит: руководство основных зернопроизводящих районов страны стремилось в максимально сжатые сроки обеспечить высылку экспроприированных крестьянских семей, сознательно переложив организационные, экономические и кадровые проблемы на власти тех регионов, куда направлялся поток депортированного населения – преимущественно с запада на восток и с юга на север.
В свою очередь краевые власти Сибири ставили своей целью также в сжатые сроки, до наступления весенней распутицы, провести собственное внутрикраевое переселение высылаемых “кулаков второй категории” с семьями из южных районов края в северные и восточные.
Ситуация осложнялась тем, что согласованная ранее “контрольная цифра” внутрикраевого переселения в Сибири, объявленная в секретном приказе ОГПУ № 442 от 2 февраля 1930 г. – 25 тыс. хозяйств, была местным чекистским руководством поначалу скорректирована в сторону некоторого ее увеличения до 30 тыс. хозяйств под впечатлением “головокружения от успехов” первых недель начала массовой операции в феврале 1930 г. Однако в силу ряда причин, среди которых решающее значение сыграли организационный (отсутствие опыта осуществления столь массовых спецпереселений в зимний период в необжитые таежные районы) и экономический (отсутствие необходимых средств и ресурсов) факторы, внутрикраевая депортация приобрела значительно более “скромные” размеры, составив около 16 тыс. хозяйств4.
С этим было связано первое серьезное рассогласование планов Центра и реальных возможностей сибирского руководства осуществить директивные указания сверху. В ответ на предложение ОГПУ принять и разместить в Сибири до 28 тыс. семей из западных приграничных районов, прежде всего Украины, Р.И.Эйхе направил в Центр по-своему достаточно мотивированный ответ, в котором доказывал невозможность одновременно с принудительным перемещением почти 80 тыс. местного сельского населения принять и разместить в этих же районах примерно 100 тыс. человек из-за Урала. На это последовала жесткая директива, подписанная 17 марта 1930 г. А.И.Рыковым: “Высылаемых вам ГПУ кулаков вы обязаны принять. К вам выезжают вначале одиночки – 18 тыс. Семейства к ним прибудут весной. Считаем целесообразным расселение их по северным районам Енисея и Оби”5.
Как следует из сказанного выше, центральные органы отыскали компромиссное и относительно приемлемое для сибирского руководства решение. При этом только часть украинцев попала в таежные районы. Поскольку они были представлены мужчинами-одиночками, их в основном разместили в южных районах Сибири для обеспечения строительства промышленных предприятий и шахт Кузбасса.
Основные параметры, количественные показатели проведенной в Сибири с 25 февраля до начала апреля 1930 г. карательной операции по высылке “кулаков 2-й категории” в целом нашли отражение в ряде публикаций6. Вместе с тем в них нет ответа на то, в силу каких причин оказался “сорван” план самой высылки (депортировано около 60% намеченных к высылке хозяйств). Новизна и масштабность осуществляемых репрессий, безусловно, играли здесь свою решающую роль. Однако не менее значительным было влияние на ход депортации сроков и способов ее осуществления в условиях Сибири. То, что изначально рассматривалось чекистами как условие успешности проведения операции – заброска высланных гужевым транспортом зимним путем в районы, природные условия которых затрудняли или практически исключали массовое бегство с наступлением весны-лета – оказалось осложнявшим действия властей фактором. Организационные неувязки, среди которых на первый план вышла необеспеченность разоренных и высылаемых хозяйств “натуральными фондами” (продовольствие, семена, корма и т.д.) наложились на проблему организации транспортировки. Достаточно сказать, что из 16 тыс. хозяйств только половина проделала комбинированный вариант передвижения (обозами до железнодорожной станции, оттуда до станции разгрузки, далее гужом до места расселения), тогда как другой части довелось пережить весь маршрут, длившийся от двух до трех недель, в зимнее время гужом. Масштабы бегства и смертности высланных в дороге не нашли отражение в документах официального делопроизводства. Что же касается масштабов перевозок, то они оказались зависимыми от количества мобилизованных властями возчиков и лошадей с упряжью и санями: до начала весенней распутицы вывезли в тайгу столько, сколько сумели7.
Осуществленная
по разверстке “сверху” первая массовая депортация уже в процессе ее реализации
столкнулась с проблемой того, каким образом проводить грань внутри
экспроприируемого крестьянства между “кулаками второй категории”
(выселяемыми – высылаемыми в отдаленные районы) и “кулаками третьей
категории” (расселяемыми в пределах районов своего проживания). Сосредоточив
основные усилия на решении задачи обеспечения высылки семей “второй категории”,
карательные органы переложили хлопоты об оставшихся в деревне “раскулаченных”
на местную власть. Руководство краевого представительства ОГПУ, оценивая
ситуацию в сибирской деревне после завершения указанной операции приводило
цифры, свидетельствовавшие о кризисности положения: из 76710 “явно кулацких
хозяйств, обложенных индивидуально” до 60000 за январь-март 1930 г.
“подверглось фактическому раскулачиванию”, но при этом высылка коснулась чуть
более 16 тыс. хозяйств, а расселение – 1–1,5 тыс. хозяйств. “Таким
образом, суммарно мы имеет до 60000 кулацких хозяйств, оставшихся на месте,
сейчас экономически разоренных и неустроенных, озлобленных...” указывали
чекисты в докладной записке в крайисполком 25 апреля 1930 г.8
Последующие события второй половины 1930 г. показали, что неопределенность статуса остававшихся на местах экспроприированных крестьянских хозяйств позволяла местным советским и хозяйственным органам обращаться с крестьянами самым бесцеремонным образом. Рядом директив крайисполкома летом-осенью того же года в районах Западной Сибири было мобилизовано для работы на важнейших стройках и действовавших предприятиях края около 9 тыс. трудоспособных крестьян с широкой сферой использования – от объектов Кузнецкстроя до леспромхозов системы Сиблестреста. В этом случае имело место то же драматическое разделений семей, что и при высылке, хотя режим надзора над трудмобилизованным крестьянством не отличался жестокостью (в ноябре 1930 г. имел место даже “отпуск раздетых” крестьян численностью около 1 тыс. человек из предприятий домой)9.
По данным комендантского отдела крайисполкома, в чьем ведении оказались к концу 1930 г. также и спецпоселки “расселенного кулачества”, в 90 районах Запсибкрая численность этой категории достигала 30 тыс. чел. Отсутствовали нормативные положения, не было единой системы управления поселками, что позволяло карательным органам говорить о бесперспективности дальнейшего их существования10.
События конца 1930 – начала 1931 гг. показали, что власть в решении проблемы дальнейшего осуществления массовой коллективизации по-прежнему оставалась на позициях силового принуждения при организации коллективных хозяйств. Экспроприированное крестьянство, в значительной массе еще остававшееся в своих или близлежащих деревнях, оказывалось удобным объектом для государственного насилия и демонстрации того, чего ожидать от власти единоличному крестьянству в будущем.
Следующая, еще более значительная, нежели предыдущая, волна массовой, в масштабах всей страны, депортации крестьянства, также потребовавшая немалых усилий различных ведомств и организаций по ее подготовке и проведению, состоялась с учетом опыта и просчетов 1930 г. весной-летом 1931 г. В Западной Сибири внутрикраевая высылка затронула примерно 40 тыс. семей, совпав на этот раз с “контрольной цифрой” директивных органов Центра.
Однако в промежутке, зимой-весной 1931 г., на территории ряда районов Западной Сибири была осуществлена первая “инициативная” локальная депортация. В отличие от массовых высылок 1930 и 1931 гг. ее характеризовали “скромные” размеры: репрессиям подверглось менее тысячи крестьянских семей. С.А.Папков в своем исследовании отмечает, что основанием для локальных репрессий явилось наступление в конце 1930 г. очередной фазы коллективизации. В декабре 1930 г. Западносибирский крайком партии принял решение о “специальных репрессивных мерах против кулачества”. В каждом из 20-ти районов, где предстояло ускорить темпы организации новых колхозов, предлагалось экспроприировать и выслать в уже созданные спецпоселки по 20–50 крестьянских хозяйств, сделав это в самые сжатые сроки, до 20 января 1931 г. Далее приведены цифры первой локальной высылки – 725 семей (3340 чел.)11.
Отложившийся в делопроизводстве крайкома партии доклад Комендантского отдела крайисполкома “по проведению операции выселения кулаков из 21 района Западно-Сибирского края” позволяет выявить технологию ее осуществления12.
По сведениям Комендантского отдела из 21 района депортации подлежали в общей сложности 725 семей (3340 чел.). При этом было зафиксировано около 70 случаев побегов (одиночек и целых семей) из районов в момент экспроприации и высылки крестьянских семей, а также в пунктах посадки и по пути следования. Через распределительные пункты прошли 3072 чел.13 Тем самым карательные органы “потеряли” в процессе проведения операции около 10% намеченных к депортированию. В Исилькульском районе, где побеги приобрели массовый характер (в семи сельсоветах бежали 12 глав “кулацких семей”) “по причинам преждевременной расконспирации фамилий подлежащих выселению и способствование в побеге председателей сельсовета”, председатель одного из сельсоветов и районный уполномоченный были отданы под суд14.
Уже на начальной стадии карательной операции выявилось очевидное противоречие между установкой “сверху” на самообеспечение высылаемых хозяйств “проднатурфуражными фондами” и лошадьми и реальным положением дел, при котором имущество, скот и инвентарь подавляющего большинства намеченных к высылке семей еще в течение 1930 г. подвергались экспроприации либо конфискации за неуплату повышенных налогов (“кратирование”). В ответ на запросы с мест руководство Крайкома считало “политически неправильным” решение некоторых уполномоченных брать лошадей и фондовые запасы из колхозов и рекомендовало “снизить норму до одной лошади на два хозяйства” и “несколько снизить нормы натурфондов”15.
Ситуация с “изысканием натурфондов” для высылаемых “кулаков” не улучшилась и в конце операции. Цифра обеспечения высланных лошадьми достигала 90%, однако 40% из них являлись старыми и истощенными, вследствие чего 18% лошадей пало в пути следования. Запасы муки составляли около 40% от установленных норм снабжения. Таким же низким был процент перевозимого для лошадей фуража (овса и сена). Карательные органы вынуждены были констатировать, что имевшихся лошадей, с учетом их состояния, было недостаточно для заброски в комендатуры одновременно с семьями их имущества, продовольствия и “натуральных фондов”16.
Следующая по времени локальная высылка крестьянства из ряда районов “сплошной коллективизации” производилась во второй половине марта 1931 г. и затронула 14 районов преимущественно юга Западной Сибири. Созданная распоряжениями краевых партийных и советских органов специальная комиссия определила контрольные цифры по отдельным районам и суммарную, выразившуюся числом почти в 2,5 тыс. хозяйств17. С учетом географической близости тех или иных районов к территориям уже имевшихся комендатур предусматривалась переброска репрессированного крестьянства из бывшего Омского округа в Кулайскую, Барабинского в Шерстобитовскую, а из районов Алтая в Галкинскую комендатуры. Невыявленность в архивах итоговых отчетных документов о проведенной весной 1931 г. высылке не позволяет с полной уверенностью утверждать, что она состоялась в полном объеме в намеченные для этого сроки. Разрозненные сводки из отдельных районов, поступавшие в краевые партийно-советские органы, фиксировали те же самые черты, что были присущи и зимней высылке. В карательных акциях 1931 г. впервые используется термин “довыявление кулаков”, связанный только отчасти с работой налоговых органов, но в еще большей степени порожденный ситуацией, когда ранее “выявленные кулаки”, не дожидаясь высылки, бежали из мест проживания, и кампания “довыявления кулаков” проводилась форсированным образом под эгидой краевых и районных уполномоченных. Так, в ряде сельсоветов Карасукского района число бежавших “кулаков” (одиночек и с семьями) составляло до половины и более от числа намечавшихся к высылке18. Есть основания предполагать, что только часть репрессированного крестьянства попала в комендатуры зимним путем, до распутицы, а оставшаяся часть растворилась в недрах самой значительной высылки, охватившей в мае-июне 1931 г. уже все районы Западной Сибири, в ходе которой, как отмечалось выше, было выслано примерно 40 тыс. крестьянских хозяйств19.
Особого внимания заслуживают объявленная и готовившаяся, но впоследствии отмененная указаниями “сверху” операция весны 1932 г. по “высылке кулаков”. Известный историк И.Е.Зеленин связывает попытку нового силового давления на деревню в начале 1932 г. тем, что в этот период в целом по стране вновь начался массовый отлив из колхозов, пик которого пришелся на первое полугодие, когда только в РСФСР из колхозов вышло около 1,4 млн. хозяйств20. В этих условиях власти, изменив прежнюю тактику, сочли необходимым организовать массовую “очистку колхозов от кулацкого элемента”, нейтрализовав тем самым широко распространенные “антиколхозные” настроения.
2 марта 1932 г. бюро Запсибкрайкома партии в “строго-секретном” порядке приняло постановление “О выселении кулаков”, в котором проведение карательной акции мотивировалось тем, что “произведенным по краю переучетом выявлено до 7000 кулацких хозяйств, в том числе свыше 2000 хозяйств, проникших в социалистический сектор сельского хозяйства”21. Первоначально все складывалось в пользу повторения событий весны 1931 г., хотя и в менее значительных масштабах. В мае с одобрения Политбюро СНК СССР принял постановление, разрешавшее ОГПУ провести выселение почти 40 тыс. хозяйств в спецпоселения. Однако менее чем через две недели тем же Политбюро это решение было дезавуировано, а взамен высылка разрешалась в весьма ограниченных размерах, в рамках которой “доля” Западной Сибири определялась цифрой в 1 тыс. хозяйств, направляемых к тому же вопреки уже сложившейся практике, за пределы региона, на Дальний Восток. Протестная телеграмма Р.И.Эйхе в Политбюро с просьбой изменить решение и выселить сибирских “кулаков” в комендатуры Кузбасса для ликвидации очередного “прорыва” в угледобыче возымела лишь частичный эффект: Москва санкционировала переброску 2 тыс. семей спецпереселенцев из нарымских комендатур в кузбасские22. Что же касается осуществления самой локальной высылки, то она директивами “сверху” была отменена вовсе, а 5 июня 1932 г. Запсибкрайком дал указание местам “принять меры к возвращению отобранного имущества кулакам... намеченным к выселению”23. Таким образом можно говорить, что к 1932 г. эпоха массовых депортаций крестьянства, затрагивавших все регионы страны, фактически завершилась. Наступила новая фаза государственной репрессивной политики в деревне, где на первое место выходили карательные акции, связанные прежде всего с так называемыми хозполиткампаниями – хлебозаготовками, посевом, уборкой зерновых и т.д.
Между тем то обстоятельство, что деревня не прошла в 1932 г. массовую “очистку” от “классового враждебного элемента”, продолжало стимулировать руководство всех уровней к новым инициативам. Кризис в аграрной сфере, соединившись с голодомором, подталкивал режим к радикальным действиям. Во всех регионах и, прежде всего, охваченных голодом, весной 1933 г. развернулась подготовка к новым репрессиям. 27 марта 1933 г. руководством Запсибкрая в лице Р.И.Эйхе и Ф.П.Грядинского была разослана на места директива, требовавшая максимально полного выявления для последующей депортации “преступного элемента следующих категорий: кулаки [,] вычищенные из колхозов [или] укрывшиеся [в] колхозах; кулаки [,] не выселенные [в] 1930–1931 годах из районов сплошной коллективизации; кулаки [,] бежавшие [из] мест расселения...; преступный элемент из единоличников [,] демонстративно организующий срыв [,] саботаж весеннего сева...; преступный деклассированный элемент крупных городов...”24. В апреле – начале мая 1933 г. сельские местности, поселки и города Западной Сибири были охвачены тотальной кампанией по выявлению подлежавших высылке в трудпоселки края “контрреволюционных элементов”. Результаты ее вызвали недоумение даже у привычных ко всему функционеров. К маю 1933 г. усилиями местных органов было “выявлено” по 19-ти городам и сельской местности Западной Сибири почти 11,5 тыс. семей и около 2,5 тыс. “одиночек”, из числа которых, за вычетом около 3 тыс. городских деклассированных элементов, остальные – более 10 тыс. семей – относились к различным группам “кулаков”25. Выехавший в Тюкалинский район в начале мая 1933 г. с проверкой того, как шло исполнение директивы краевого руководства, секретарь крайкома партии М.Зайцев был поражен масштабами злоупотреблений на местах, сделав вывод, что “работа пошла стихийно [,] выливаясь [в] массовую чистку колхозов [,] окулачивания всех исключаемых [из] колхозов [по] разным причинам”26. Партийные функционеры отчетливо ощутили опасность перехода карательной политики в деревне в новое качество – от “раскулачивания” к “окулачиванию”. Появление известной сталинско-молотовской директивы от 8 мая 1933 г. о фактическом запрещении массовых арестов и высылок крестьянства в контексте описываемых выше событий в сибирской деревне выглядит весьма логичным. 26 мая 1933 г. крайкомом партии была установлена цифра локальной внутрикраевой депортации “кулаков” в 1 тыс. хозяйств, затронувшая лишь ряд северо-восточных районов Западной Сибири. Однако и в этом случае выехавшие на места краевые уполномоченные отмечали “перегибы”, связанные с тем, данные с мест зачастую были фальсифицированы, и при соблюдении строгих критериев отбора в районах не находилось установленного минимального числа “кулацких” хозяйств. Другим результатом работы уполномоченных стало вскрытие наличия в деревне слоя экспроприированного крестьянства, потерявшего под непрерывным административным и налоговым прессом возможность какого-либо ведения хозяйства и безропотно ожидавшего высылки. “Они, – как отмечал один из секретарей райкома партии, – превратились в деклассированные элементы”27. Другим примечательным явлением локальной высылки весны 1933 г. стало то, что за исчерпанием возможностей выявления к тому времени в деревне “кулаков”, объектом репрессивной политики начинало выступать единоличное крестьянство.
Как известно, после массовой коллективизации в стране еще сохранялся слой единоличного крестьянства, по отношению к которому государство применяло весь арсенал экономических, административных и карательных средств, чтобы свести этот слой к нулю. В рамках этой стратегической установки руководство Запсибкрая в лице Р.И.Эйхе и Ф.П.Грядинского обратилось в Политбюро и получило 20 мая 1935 г. санкцию последнего на проведение карательных мероприятий «в отношении единоличников, саботирующих сев». В частности, краевым властям была разрешена в отношении этой группы крестьян серия мер – от лишения приусадебных земель до «высылки по 5–10 хозяйств из сел, имеющих большой процент единоличников, на север»28. Несколько позднее, 20 сентября 1935 г. Политбюро утвердило цифру локальной депортации в 500 крестьянских хозяйств. Эта последняя в ряду спецпереселений осуществлялась из северо-восточных районов края в так называемые северные, нарымские спецкомендатуры29.
Одновременно, как это следует уже из документов ГУЛАГа, по предложению того же Эйхе проходила карательная «чистка» и в самих комендатурах, где семьи спецпереселенцев за те или иные с точки зрения властей проступки (типа «саботажа хлебосдачи») подлежали переселению из так называемых южных, кузбасских и новосибирских комендатур, в нарымские. Здесь штрафное переселение затронуло более 200 семей30.
Кроме того, надо учитывать и постановление Политбюро от 1 октября 1935 г., согласно которому руководство Красноярского края получило также санкцию на высылку по 30 единоличных хозяйств из ряда районов на территорию Крайнего Севера31.
Таким образом, применительно к 1935 г. можно говорить о последней крупной для масштабов Западной и Восточной Сибири локальной депортации крестьянства, затронувшей примерно 1 тыс. семей, или 5–6 тыс. человек, что сопоставимо с населением небольшого сибирского района. Это означает, что в своей совокупности массовые и локальные депортации из сибирской деревни внутрь самой же Сибири осуществлялись режимом на протяжении всей первой половины 30-х годов.
Менялись лишь мотивация, масштабы, сроки и объекты осуществления репрессий. Примененная впервые в феврале-апреле 1930 г. как мера экстраординарная, чрезвычайная и “непрописанная” в репрессивном законодательстве депортация крестьянства стала затем ординарным действием в арсенале средств государственного насилия в деревне. При этом свою первоначально основную функцию карательного сопровождения принудительной коллективизации массовые высылки выполнили в 1930–1931 гг. В последующие годы ставшие локальными высылки функционально и мотивационно были уже связаны с обеспечением проводившихся в деревне хозяйственно-политических кампаний (посевных, хлебозаготовительных и др.). Дополнительными мотивами для осуществления крестьянских высылок после 1930 г. являлись необходимость постоянного восполнения “спецконтингента” для системы принудительного труда (лагеря, спецпоселения) и так называемая очистка приграничных с другими государствами территорий от “неблагонадежного” населения, и оба указанных момента были существенными для региональной карательной политики.
Несмотря на общность в осуществлении упомянутых высылок с точки зрения механизма подготовки и организации карательных операций, каждая из них имела свои особенности. Первая из них (зима-весна 1930 г.) имела наиболее сложный, многоуровневый характер, когда властям приходилось соотносить и увязывать меж- и внутрирегиональные депортации, а внутри Сибирского региона еще и решать задачи осуществления высылок двух видов – жестких по отношению к выселяемым в отдаленные местности крестьянским семьям и “мягких” по отношению к расселяемым в пределах районов проживания семей (что на деле означало лишь отложенную на некоторое время радикальную депортацию). Организационно наиболее подготовленной и осуществленной карательной машиной без существенных “срывов” была депортация весны-лета 1931 г. Особенность высылки весны-лета 1933 г. состояла в том, что она имела локальный для региона характер, охватывая лишь группу районов Западной Сибири, но при этом сама становилась частью крупномасштабной карательной операции, затронувшей не только крестьянство, но и деклассированную часть городских слоев, население приграничных территорий страны и т.д.
Проведение на протяжении первой половины 30-х годов практически ежегодно в больших или меньших масштабах локальных, точечных депортаций было обусловлено, помимо общих социально-политических и экономических, еще и внутрирегиональными причинами. Наличие в Западной Сибири сложившейся системы спецпоселений требовало затраты минимума средств и ресурсов для осуществления локальных депортаций. Но, одновременно, концентрация в поселениях значительного числа местного сибирского крестьянства, создавала условия для массового бегства спецпереселенцев и делала неизбежными и повторяющимися внутренние территориальные “зачистки” от бежавших “кулаков”. Взаимодействие принудительных, вынужденных и добровольных миграционных потоков привело в итоге к созданию на территории Западной Сибири анклавов (Нарымский край, Кузбасс), функционировавших по законам и принципам принудительной экономики, где универсальной “рабсилой” выступало репрессированное крестьянство.
* Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 00–01–00334.
1 См., напр.: Шишкин В.И. Москва-Сибирь: история взаимоотношений (1917–1930) // История Сибири: человек, общество, государство. – Новосибирск: НГУ, 1995. – С.41–75; Сибирская провинция и центр: культурное взаимодействие в ХХ веке: Сб. науч. трудов. – Новосибирск: ИИ СО РАН, 1997.
2 Папков С.А. Сталинский террор в Сибири.
1928–1941. – Новосибирск: Изд-во СО РАН, 1997.
3 Красильников С.А. Сибирь в планах и практике государственных репрессий в первой половине 1930-х гг. // Историческая наука на рубеже веков. – Томск, 1999. – Т. 3. – С.4–12.
4 Папков С.А. Сталинский террор… – С.40; Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1930 – весна 1931 гг. – Новосибирск, 1992. – С.35, 89.
5 Ивницкий Н.А. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х гг.). – М., 1994. – С.212.
6 Гущин Н.Я. “Раскулачивание” в Сибири (1928–1934 гг.): методы, этапы, социально-экономические и демографические последствия. – Новосибирск, 1996. – С.94–96; Папков С.А. Сталинский террор... – С.43.
7 Спецпереселенцы в Западной Сибири... – С.81, 122, 134.
8 Там же. – С.117.
9 Государственный архив Новосибирской области (ГАНО,
ф.Р-47, оп.5, д.125, л.45.
10 Спецпереселенцы в Западной Сибири. – С.213.
11 Папков С.А. Сталинский террор... – С.51; Он же указывает на некоторое несовпадение этих сведений с данными, приведенными Н.Я.Гущиным о 717-ти высланных в тот период семьях (Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. – Новосибирск, 1973. – С.437).
12 ГАНО, ф.3-П, оп.2, д.238, л.20–56.
13 Там же, л.34.
14 Там же, л.56.
15 Там же, л.48 об.
16 Там же, л.35.
17 ГАНО, ф.Р-47, оп.5, д.125, л.68.
18 Там же, л.126.
19 Внутрикраевая высылка крестьянских семей в мае-июне 1931 г., проводившаяся в рамках общесоюзной массовой антикрестьянской карательной операции нашла достаточное отражение в исследовательской литературе (см.: Гущин Н.Я. Раскулачивание в Сибири (1928–1934 гг.): методы, этапы, социально-экономические и демографические последствия. – Новосибирск, 1996. – С.114; Папков С.А. Сталинский террор... – С.51–54) и документальном издании (см.: Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 – начало 1933 гг. – Новосибирск, 1993), что позволяет не рассматривать указанную депортацию в данной статье.
20 Зеленин И.Е. “Революция сверху”: завершение и трагические последствия // Вопросы истории. – 1994. – № 10. – С.32.
21 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 2. Д. 362. Л. 1.
22 См.: Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 – начало 1933 гг. – С.319–320.
23 ГАНО, ф.П-3, оп.1, д.412б, л.19.
24 Там же, оп.2, д.362, л.18; Папков С.А. Сталинский террор... – С.64–65.
25 ГАНО, ф.П-3, оп.2, д.362, л.295.
26 Там же, л.15.
27 Папков С.А. Сталинский террор... – С.65.
28 Архив Президента Российской Федерации (АПРФ), ф.3, оп.30, д.197, л.53.
29 Там же, л.74.
30 Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933–1938 гг. – Новосибирск, 1994. – С.278.
31 АПРФ, ф.3, оп.30, д.197, л.82.