Тем не менее в отечественной историографии Западно-Сибирский мятеж (в отличие от таких типологически тождественных ему событий, как “антоновщина” и Кронштадтское восстание, которые он превосходил и по количеству участников и по территориальному охвату) до сих остается слабо изученной темой.

В справедливости этого утверждения легко убедиться, проанализировав прежде всего численность и характер специальных исследовательских публикаций. К настоящему времени их количество не превышает трех десятков названий, в числе которых всего лишь одна монография М.А.Богданова “Разгром Западно-Сибирского кулацко-эсеровского мятежа 1921 г.”, вышедшая в свет 35 лет тому назад, тогда как все остальные работы являются малыми формами изданий – статьями и тезисами выступлений. Весьма примечателен и тот факт, что об истории Западно-Сибирского восстания до недавнего времени не имелось ни одной документальной публикации, несмотря на наличие огромного корпуса хорошо сохранившихся и легко доступных архивных и газетных источников.

Историография Западно-Сибирского восстания является отстающим участком не только в отношении количества, объема и характера имеющихся публикаций, структуры изучаемой проблематики, но и с точки зрения содержательной, концептуальной. Ликвидация монополии марксистско-ленинской методологии с ее принципом партийности и классового подхода, доступ историков к документам органов ВЧК, революционных и революционных военных трибуналов, органов военного управления, которые ранее находились на секретном хранении, поставили под сомнение принципиальные положения концепции, сформулированной в советской историографии. Как оказалось, они не выдержали испытания на фактическую достоверность и нуждаются в замене новыми выводами и суждениями.

Научный поиск в этом направлении начался еще в период перестройки, в конце 80-х – начале 90-х годов. С того времени появились статьи и тезисы В.П.Большакова, И.И.Ермакова, И.В.Курышева, В.В.Московкина, В.П.Петровой, А.А.Петрушина, И.Ф.Плотникова, Н.Г.Третьякова, В.А.Шулдякова, А.В.Фоминых. Некоторые из них – прежде всего публикации А.А.Петрушина и Н.Г.Третьякова – были написаны с новых методологических позиций, с использованием ранее бывшего недоступным архивного материала. В них приводятся ранее неизвестные факты и предлагаются новые трактовки уже известных событий. Эти работы закладывают фундамент новой концепции истории Западно-Сибирского мятежа.

Однако количество такого рода публикаций пока незначительно и исчисляется единицами. К тому же они невелики по объему и посвящены в основном периферийным сюжетам темы, а некоторые из них (работы И.В.Курышева и И.Ф.Плотникова) слабо документированы и носят явно конъюнктурный характер.

Предлагаемую статью нужно рассматривать как составную часть указанной работы. В ней ставится весьма ограниченная задача: с одной стороны, подвергнуть критическому анализу ряд ключевых положений советской историографии темы, с другой – предложить новые трактовки этих проблем, что стало возможным благодаря выявлению новых источников и освобождению от догматов марксистско-ленинской методологии.

Прежде всего хотелось бы остановиться на анализе причин Западно-Сибирского восстания. Напомню, что возникновение этого события советские историки объясняли слабостью местных органов так называемой диктатуры пролетариата, зажиточностью западносибирского крестьянства и высоким удельным весом кулачества в его составе, организационно-политической деятельностью контрреволюционных сил, входивших в “Сибирский крестьянский союз”, недовольством крестьян отступлениями от классового принципа продовольственной политики и нарушениями революционной законности при проведении продразверстки.

Тем самым один из ключевых выводов советской историографии, отводивший решающую роль в подготовке мятежа “Сибирскому крестьянскому союзу” и другим контрреволюционным организациям, вывод, который впервые был сформулирован еще в 1923 г. в статье П.Е.Померанцева и с тех пор не подвергался советскими историками сомнению, при проверке не нашел реального подтверждения фактами. Его необходимо признать ничем иным, как отражением чекистского мифотворчества в советской историографии. Думается, мотивы, побудившие чекистов задним числом заняться созданием исторического артефакта, имеют совершенно прозаический характер: так – и только так – они могли объяснить как самим себе, так и своему руководству происхождение и масштабы восстания.

Современные исследователи предлагают совершенно иной, по сравнению с существовавшим в советской историографии, перечень главных причин, вызвавших Западно-Сибирский мятеж. В их ряду последовательно называются недовольство крестьян политикой “военного коммунизма” (продразверстками, мобилизациями и трудовыми повинностями), методами ее осуществления, злоупотреблениями и преступлениями сотрудников продовольственных органов, а в качестве непосредственного повода указывают на объявление в середине января 1921 г. семенной разверстки. Эти выводы основываются на анализе достоверного фактического материала и не вызывают возражений, хотя противоречат отдельным источникам коммунистического происхождения, отличающимся, по нашему мнению, откровенной заданностью и тенденциозностью.

Но к этим выводам я бы сделал три дополнения. Одно из них носит частный характер, а два других имеют принципиальное значение.

Во-первых, наряду с семенной разверсткой непосредственными поводами для восстаний послужили также вывоз хлеба с внутренних ссыпных пунктов к линии железной дороги и его последующая отправка в центральную Россию. Не случайно, что первоначально центрами почти всех локальных вооруженных вспышек с активным участием женского населения стали населенные пункты, где находились продовольственные конторы, а также крупные железнодорожные станции.

Во-вторых, при анализе причин восстаний ни в коем случае нельзя забывать о чисто политических факторах. Ведь совершенно очевидно, что на территории восстания изначально имелись группы населения, которые были противниками советской власти в принципе и коммунистической ее разновидности в том числе. Особенно значительная доля настроенных таким образом сибиряков имелась среди казаков, лишенных коммунистическим режимом через политику расказачивания своего традиционного социального статуса и образа жизни. Только таким образом можно объяснить высокую степень участия в мятеже казаков Петропавловского и Кокчетавского уездов, для которых размер наложенной на них продразверстки, кстати, не был столь обременительным, как для крестьян Ишимского уезда. К тому же ее выполнение казаки упорно саботировали.

Противники коммунистической партии и советской власти были и в других социальных слоях: в крестьянстве, среди интеллигенции, служащих, предпринимателей. В общей массе населения их количество было невелико, но они были решительнее других категорий населений нацелены на борьбу с диктатурой пролетариата и пользовались авторитетом у основной массы местных жителей в силу своей грамотности, трудолюбия и хозяйственных успехов.

В-третьих, следует особо подчеркнуть, что разнообразие форм, а также концентрация произвола и насилия, осуществленного в Ишимском уезде в конце 1920 – начале 1921 г. по государственной линии и по “личной инициативе” разного рода партийно-советских функционеров, были для местного населения невиданными. Как утверждали сами крестьяне, в том числе сельские коммунисты и советские работники, по преступности деяний и жестокости поведения посланцы города в деревне превзошли все то, что полтора–два года тому назад вершили колчаковские каратели.

Следует подчеркнуть, что партийно-советское руководство Ишимского уезда и Тюменской губернии было достаточно полно и своевременно информировано обо всем происходившем в деревне, однако не видело в царившем там беззаконии ничего ни предосудительного, ни опасного. Применение насилия со стороны советских органов оно оправдывало несознательностью трудящихся и сопротивлением классовых врагов, а злоупотребления и преступления, чаще всего именовавшиеся “издержками”, – преданностью коммунистов делу революции и интересам пролетарского государства.

Более того, партийно-советское руководство Тюменской губернии решительно блокировало попытки отдельных советских работников и коммунистов предоставить достоверную информацию о царивших на местах “порядках” в центральные органы, а в последующем решительно встало на защиту всех тех, кто самодурствовал в деревне и подвергся преследованию советских судебных органов. В результате практически никто из главных криминальных “героев” не понес наказания по суду, а почти все остались работать на прежних или равноценных им должностях.

Следующая проблема, о которой необходимо высказаться, это вопрос о происхождении и динамике Западно-Сибирского восстания.

Полагаю, что такая картина далека от действительности. Ее появление можно объяснить либо недостаточным знанием авторами фактического материала, либо неверной интерпретацией содержащейся в нем информации.

На самом деле Западно-Сибирское восстание началось не в одном, а в нескольких местах. Его первые очаги возникли примерно в одно и то же время и независимо друг от друга в разных районах Ишимского, Ялуторовского, Тюменского, Тюкалинского уездов. Среди этих очагов Абатский район выделялся тем, что восставшие в нем крестьяне сразу же вступили в вооруженный конфликт с находившимися здесь продотрядами и отрядам войск внутренней службы, охранявшими ссыпные пункты и занимавшимися сопровождением продовольственных грузов. В результате информация о восстании в Абатском районе немедленно поступила по военной линии в уездный и губернский центры, благодаря чему создалось ошибочное впечатление об этом районе как о первоисточнике мятежа.

В других же районах, где не было продотрядов или частей войск ВНУС, некоторое время шло накапливание сил повстанцев, а об их конфликте с властями стало известно далеко не сразу и не в полном объеме. Последнее вовсе не означает, что не было никакого воздействия повстанцев Абатского района на смежные территории. Нет, оно было, например, на близлежащие волости Тобольского уезда, но не являлось решающим по отношению ко всем остальным районам. Кстати, замечу, что руководство Тюменского губпродкома, пытаясь отвести от себя обвинения в провокации- мятежа, неоднократно указывало на то, что восстание в Тюменскую губернию было занесено из Тюкалинского уезда Омской губернии, где оно на самом деле (как и в Тарском уезде) вспыхнуло в начале февраля 1921 г.

И здесь совершенно естественно встают вопросы о том, благодаря чему мятеж одновременно поразил несколько смежных уездов и принял столь массовый характер. Чекисты и ревтрибунальские работники, принимавшие участие в расследовании повстанческих дел, были склонны объяснять такой феномен идеологической и организационной деятельностью контрреволюционного подполья. На мой взгляд, причины этого нужно видеть в иной плоскости.

Как уже отмечалось выше, разные слои населения Сибири и Урала были недовольны коммунистическим режимом по разным причинам. На протяжении 1920 – начала 1921 г. это недовольство углублялось и расширялось, время от времени прорываясь наружу. Осень и зима 1920/21 г. были отмечены серией крестьянских протестов, волнений и вспышек мелких восстаний, численность и география которых исследователями пока выявлены слабо. Со ссылками на документы могу утверждать, что конфликтов населения с властями в районе будущего восстания было значительно больше, чем за его пределами.

Такие конфликты разного характера и масштаба имели место во многих волостях, ставших в феврале–апреле 1921 г. локальными эпицентрами или опорными пунктами восстаний. Они произошли в Без-руковской, Бердюжской, Больше-Сорокинской, Голышмановской, Дубын-ской, Ларихинской, Пегановской, Уктузской волостях Ишимского уезда, Юргинской волости Ялуторовского уезда, Любинской волости Тюкалинского уезда, трижды (в августе, ноябре и декабре 1920 г.) во Все-святском районе Петропавловского уезда и т.д. С помощью вооруженной силы власти легко расправлялись с недовольными и бунтовщиками. При этом иногда дело доходило до кровопролития, но относительно небольшого, а чаще все завершалось миром: ограничивалось арестами нескольких десятков “зачинщиков” и “главарей”.

Такое поведение властей имело двоякие последствия. С одной стороны, недовольство населения перешло в злобу на коммунистов за применение оружия и репрессий, с другой – репрессии были не настолько жестокими, чтобы запугать население, как это было при подавлении восстаний в Алтайской, Семипалатинской и Томской губерниях летом 1920 г., когда были убиты, ранены и арестованы тысячи людей. Тем самым политическая обстановка в Тюменской губернии и смежных с ней уездах обострилась до крайности: население было доведено до отчаяния, озлоблено, но не запугано и не сломлено.

Все остальное местные власти сделали собственными руками. Объявление семенной разверстки, совпавшее по времени с началом интенсивного вывоза хлеба в центр, дало не только последний толчок, вызвавший стихийный взрыв восстаний, но и синхронизировало выступления населения разных районов. Именно поэтому (но не только) у чекистов могла возникнуть версия о деятельности широко разветвленной и глубоко законспирированной контрреволюционной организации.

Не могу хотя бы кратко не остановиться на вопросе о характере и внутреннем содержании Западно-Сибирского восстания (о социальном составе его участников, расстановке сил внутри повстанческого лагеря, политических целях и задачах, которые ставили перед собой и реально осуществляли мятежники), поскольку в концепции истории этого события он занимает центральное место.

Как известно, в советской историографии по вопросу о социальном составе участников Западно-Сибирского мятежа существовал большой разброс мнений в диапазоне от “чисто крестьянского” (П.Е.Померанцев, И.П.Павлуновский) до “чисто белогвардейско-кулацкого” (К.Хейфец, П.Сидоров, И.Т.Белимов). А в промежутке назывались различные комбинации с участием всех трех указанных выше социально-политических сил. В современных же публикациях состав мятежников определяется иначе: в них подчеркивается преобладание крестьян, принадлежавших ко всем без исключения социальным слоям, отмечается активное участие казаков, наличие представителей интеллигенции и служащих. При внешнем тождестве этих выводов с тем, что писали в 20-х годах П.Е.Померанцев и И.П.Павлуновский, их принципиально отличает трактовка мотивов, по которым восстали сибирские крестьяне. П.Е.Померанцев и И.П.Павлуновский, базируясь на марксистской методологии, видели в мятеже анархический протест против продразвёрстки и трудовой повинности – первый, проявление мелкобуржуазной стихии – второй. Здесь анализ конкретных событий был подменен социологической схемой, лишенной полнокровных фактов “военно-коммунистической” действительности.

Что же касается политической характеристики Западно-Сибирского мятежа, то здесь в советской историографии наблюдалось парадоксальное единодушие. Он трактовался как антисоветский, белогвардейский и контрреволюционный, причем все три определения употреблялись в качестве синонимов, несмотря на их явное смысловое различие. Советские историки признавали, что главным повстанческим лозунгом было требование установления советской власти без коммунистов, но квалифицировали этот лозунг в духе ленинских оценок: как “провокационную формулу” (П.Е.Померанцев).

В то же время восстание неправомерно называть белогвардейским, поскольку такая струя в нем присутствовала только номинально, практически не получив поддержки в массах. Столь же неверна характеристика восстания как антисоветского, но уже по другой, прямо противоположной причине. Документы неопровержимо свидетельствуют о том, что в большинстве освобожденных от коммунистов районов мятежники на практике стремились воплотить в жизнь лозунг, под которым они поднялись на борьбу, создавая в качестве органов гражданского управления советы без коммунистов.

Совершенно очевидно, что полноценной истории Западно-Сибирского восстания не может быть без показа военно-боевой деятельности противоборствовавших сторон, поведения рядовых бойцов и командиров на линии фронта, их взаимоотношений между собой и отношения к мирному гражданскому населению. В сочинениях советских историков эти вопросы освещались исключительно тенденциозно. В них мятежники наделялись всевозможными социальными и индивидуальными пороками, тогда как сторонники коммунистического режима изображались в героико-романтическом ключе.

Такой подход противоречит реальной картине событий. На самом деле в обоих лагерях были свои герои и трусы, сердобольные и садисты, идеалисты и негодяи, люди, предпочитавшие смерти в бою дезертирство или сдачу в плен. Жестокость также проявляли обе стороны. Однако пальму первенства в этом вопросе все же нужно отдать коммунистам. Об этом прежде всего говорят цифры потерь повстанцев и их соотношение с потерями советских войск. По авторитетному свидетельству председателя Сибревкома И.Н.Смирнова, относящемуся к середине марта 1921 г., к тому времени в Петропавловском уезде было убито около 15 тысяч, а в Ишимском – около 7 тысяч крестьян. Соотношение потерь красноармейцев и повстанцев составляло 1 к 15.

Причины, объясняющие такое соотношение, заключались не только в том, что мятежники были гораздо хуже вооружены, организованы, не имели должного боевого опыта и т.п. Дело еще и в политике коммунистических властей по отношению к повстанцам и мирному населению. Если со стороны мятежников террор и насилие носили преимущественно “выборочный” (индивидуальный или групповой, но узко направленный) характер – например, против коммунистов, продработников, чекистов, – то совершенно иначе вел себя противник. Приказы советского командования содержали требования расстреливать на месте без суда всех, захваченных с оружием в руках, брать и расстреливать заложников за разрушение железнодорожной линии и телеграфной связи, за оказание помощи повстанцам, сжигать и уничтожать артиллерийским огнем целые деревни, поддерживавшие мятежников или оказывавшие упорное сопротивление.

Именно коммунистическое руководство категорически не желало идти на компромисс ради прекращения боевых действий, выдвигало перед повстанцами для ведения мирных переговоров заведомо неприемлемые для последних условия, угрожало командирам и комиссарам, проявлявшим миротворческую инициативу, суровыми карами. Кроме того, широкое распространение в советских и особенно в коммунистических частях получили безсудные расстрелы мирных жителей. Отсюда такие колоссальные потери среди местного населения.

Показательно, что отношение коммунистических властей к повстанцам не изменилось даже после Х съезда РКП (б), принявшего решение о замене столь ненавистной крестьянству разверстки продналогом. По-прежнему главным средством разрешения конфликта оставались насилие, военные действия. Если коммунисты и соглашались время от времени на переговоры с мятежниками, то с единственной целью: добиться с их стороны полной и безоговорочной капитуляции.

Однако едва ли правильно ставить Западно-Сибирское восстание в один ряд с “антоновщиной” и Кронштадтом и утверждать, как это сделал Н.Г.Третьяков, что оно “сыграло определяющую роль в принятии на Х съезде РКП(б) решения об отмене одного из главных звеньев системы “военного коммунизма” – продовольственной разверстки”. Если в отношении “антоновщины” и Кронштадта такой вывод имеет документальное подтверждение, то никаких фактов прямого или хотя бы косвенного характера относительно влияния Западно-Сибирского мятежа на изменение продовольственной политики РКП(б) в литературе не приводится и в архивных источниках до сих пор не обнаружено.

Но вот о влиянии Западно-Сибирского восстания на состояние партийной организации коммунистов Сибири говорить можно, причем о влиянии в самом неожиданном ракурсе. Приведу лишь один, но очень значимый пример. Хорошо известно, что в начале 20-х годов среди коммунистов Сибири был большой процент сторонников Л.Д.Троцкого. Во многом он обеспечивался почти безраздельным авторитетом председателя Сибревкома, члена ЦК РКП(б) И.Н.Смирнова. Однако, как ни странно, во время “профсоюзной” дискуссии сторонники Л.Д.Троцкого (и об этом многократно писали в исследовательской литературе) потерпели в Сибири сокрушительное поражение. Историки КПСС были склонны безоговорочно относить победу платформы “десяти” в Сибири на счет правильности ленинской политической линии.

В действительности дело обстояло во многом иначе. В значительной мере такой исход внутрипартийной борьбы был предопределен позицией И.Н.Смирнова, сознательно свернувшего дискуссию по профсоюзному вопросу в силу опасности, которая исходила от Западно-Сибирского восстания. 10 февраля 1921 г. И.Н.Смирнов телеграфировал М.М.Лашевичу в Екатеринбург, что вопрос о профсоюзах “для Сибири не является общим и главным”. Он высказался против приезда в Сибирь Л.Д.Троцкого, Г.Е.Зиновьева и М.М.Лашевича для участия в профсоюзной дискуссии, мотивируя это тем, что мы “сейчас ведем дискуссию с ишимскими кулаками”. В итоге из мятежа местные коммунистические организации вышли ослабленными численно, но еще более сплоченными идейно и организационно.

Наконец, о некоторых последствиях Западно-Сибирского восстания. Нужно иметь в виду, что борьба коммунистического режима с повстанцами не завершилась с разгромом мятежа. На смену военным мерам борьбы с непокорным крестьянством и казачеством пришли меры карательные. Взятые в плен, арестованные и добровольно сдавшиеся повстанцы в обязательном порядке брались на учет органами ВЧК – ГПУ. Часть из них попала на трибунальскую скамью и лишилась свободы или жизни уже в 1921–1922 гг.

Не сомневаюсь, что дальнейшее изучение истории Западносибирского восстания поставит перед историками много новых вопросов, задаст им немало новых загадок и, хотелось бы надеяться, позволит найти на них достоверные ответы.

Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (проект №94-06-19181).