В последнее десятилетие, в первую очередь под влиянием изменений политического характера, публицисты и ученые “обнаружили” и начали активно обсуждать и исследовать противоречия “центр — провинция”, которые в советское время словно не существовали¹. Свой вклад в обсуждение проблемы вносят и историки отечественной культуры и интеллигенции. Задача данной публикации видится в том, чтобы более четко обозначить выявившиеся подходы и проинтерпретировать некоторые известные уже в литературе события социокультурного характера 20-х — 30-х годов, имевшие сибиреведческую привязку.

За последние годы состоялось несколько культурологических конференций (Кострома, Иваново, Екатеринбург), в центре внимания которых находилось обсуждение культуры российской провинции и местной интеллигенции сквозь призму взаимоотношения “Центр — периферия”². Вышло несколько публикаций, в которых историки (В.Л.Соскин, А.А.Данилов, В.С.Меметов) предприняли попытки ретроспективного анализа отмеченной проблемы³.

Статьи носят постановочный характер, сама проблема рассматривается скорее в теоретико-философском, нежели конкретно-историческом плане. Отечественные исследователи сходятся на том, что между центром и провинцией сложились отношения, содержащие элементы конфликтов и противоречий, вызванные тем, что гипертрофия центра объективно ведет к упадку провинции. Дихотомия “Центр-провинция” на протяжении вот уже нескольких веков российской истории воспроизводит, по мнению И.К.Пантина расщепленный тип общественного развития : с одной стороны, модернизирующий центр, с другой — противостоящий ему мир провинции, подвергающийся модернизации⁴.

По мнению А.А.Данилова и В.С.Меметова, в преодолении сложившегося “раскола между двумя цивилизационными потоками” велики роль и значение позиций провинциальной интеллигенции: “Именно она наиболее органично сочетает в себе лучшие качества как городской (столичной),так и провинциальной (традиционной) культур”⁵.

Вполне понятное со стороны культурологов стремление дать собственную интерпретацию места культурного фактора в складывании взаимоотношений Центра и регионов, особенно применительно к постреволюционному периоду, привело к возникновению в их среде полемики. Среди исследователей ныне обозначилось два, в известной степени взаимоисключающих друг друга подхода.

В рамках первого из них, достаточно четко и последовательно выраженного в публикациях В.Л.Соскина, феномен советской культуры представлен в качестве культуры особого, тоталитарного типа. Под этим углом зрения им рассматривается и постреволюционная динамика социокультурных связей Центра и провинции. Посредством государственной культурной политики постепенно формировался, а, фактически, насаждался сверху тот тип культуры, который в конечном итоге сглаживал и унифицировал имевшиеся местные социальные, территориальные, этнические и иные особенности. Так, уже первые годы советской власти завершились “мощным утверждением централизаторского начала, что наложило печать на всю последующую историю отношений провинции и центра. В культурной сфере это выразилось в том, что вместо развития подлинно самостоятельного творчества и партнерских отношений, присущих демократическому обществу, утвердились отношения зависимости и подчинения ...”⁶.

Другое, альтернативное этому суждение как о природе культуры советского общества, так и отношениях в этой сфере Центра и провинции, высказано в ряде работ омских культурологов, в первую очередь, В.Г.Рыженко и В.Ш.Назимовой. По их мнению, советская культура, будучи результатом “общей, но разнонаправленной деятельности “верхов” и “низов” оформилась как уникальный субкультурный сплав, в котором те самые, якобы взаимоисключающие друг друга компоненты (например, революционно-авангардистское и агитационное искусство и народная культура скреплялись не столько прочностью внешних государcтвенно-идеологических скреп, сколько органическим сцеплением тех атомов..., которые... концентрировались в местных культурных гнездах...)”⁷. Иначе говоря, культура постреволюционного (советского) общества была далека от соответствия тому ее образу, нормам и стандартам, которые конструировались “сверху”. В реалиях же местных социокультурных условий шедший извне нормативный поток подвергался определенной трансформации и сосуществовал в провинции наряду с другими культурными и субкультурными образованиями (эффект “напластования”).

Наконец, существуют местные, локальные культуры (“областные культурные гнезда” по терминологии Н.К.Пиксанова), сформировавшиеся и сложившиеся в результате культурно-исторического развития нескольких поколений. Сам Н.К.Пиксанов, будучи известным теоретиком в области краеведения 1920-х годов отмечал три основных, базовых признака устойчивого территориально-культурного образования (“гнезда”): наличие сложившегося круга лидеров-деятелей культуры; постоянная деятельность; обеспечение преемственности (выдвижение старшими младших)⁸. Безусловно, предложенный подход не является универсальным или исчерпывающим, однако дает возможность под новым и нетривиальным углом зрения рассмотреть системообразующие факторы развития культуры российской провинции.

Рассмотрим один из немногих достаточно результативных примеров совпадения интересов провинции и Центра по линии наращивания научного присутствия Академии наук в сибирском регионе в начале 1930-х годов. Так, еще в 20-х годах Сибирские краевые организации неоднократно обращались к руководству АН с просьбой о проведении в регионе комплексных экспедиционных исследований, учитывая наличие локального прецедента (в Якутии экспедициями АН исследования проводились на протяжении 1925–1931 гг.). Однако реальный сдвиг наметился в конце 1929 г., когда Сибкрайисполком направил обращение не только Президиуму АН, но и Госплану СССР, и Госплан рекомендовал АН активизировать деятельность ученых в Сибири, обещав свое содействие в борьбе за финансовые ресурсы. Интересы Госплана лежали в плоскости необходимости форсированного развертывания работ по Урало-Кузбассу и Ангарстрою, нуждавшихся в срочной научной проработке⁹.

12 января 1930 г. на заседании Президиума АН в ответ на обращение сибирских властей было принято решение об организации при АН Комиссии по исследованию Сибири, названной впоследствии Сибирской, председателем которой с апреля 1930 г. стал акад. А.Е.Ферсман¹⁰. Примечательно, что первоначально в числе деятелей науки, занявших в этом вопросе осторожно-скептическую позицию оказался акад. В.А.Обручев, один из наиболее компетентных ученых в области изучения природных богатств региона. Так, в своем письме к А.Е.Ферсману от 10 февраля 1930 г. он указывал, что анализ имеющихся в его распоряжении данных о состоянии исследования Сибири привел к выводу: “...это дело теперь еще окончательно организовать нельзя ... Свои пожелания Сибисполком точно не формулирует, а говорит в самых общих выражениях ... Мне кажется, что нужно запросить Новосибирск в чем состоят их насущнейшие пожелания, которые не могут быть удовлетворены работой местных учреждений (Отделов геологич. комитетов, Университетов, Технологических институтов, наркоматов и пр.) и только по получении ответа составлять план, иначе получится параллелизм по всем направлениям”¹¹.

Известные своими многолетними сибиреведческими исследованиями Б.Н.Городков и А.И.Толмачев отметили наличие типичной коллизии между работниками АН и местными органами, поскольку экспедиции как правило проводились АН по собственным планам и с четко определенными целями, часто специфическими и не совпадавшими с интересами местных властей. Толмачев предложил изменить сложившуюся схему отношений (заказчик — территория, АН — исполнитель работ), отметив, что АН должна будет “сама ставить те вопросы, которые связаны с изучением той или иной территории”¹².

Другой аспект дискуссии ученых и “регионалов” касался соотношения фундаментальных и прикладных аспектов в процессе изучения природных ресурсов, в частности, лесных богатств. Точка зрения ученых состояла в том, что в компетенции АН должны быть вопросы комплексного изучения сырьевой базы, тогда как проблемами заготовки, разделки древесины и лесохимии должен заниматься прикладной Институт древесины, и “едва ли АН сможет вложить достаточное количество человеческих сил по этой линии”¹³.

В октябре 1930 г. Совете по изучению производительных сил АН обсудил и утвердил разработанный Сибирской комиссией и согласованный с краевыми органами план экспедиционных работ на 1931 год на территории Сибири, предусматривавший проведение 17-ти целевых экспедиций ресурсоведческого характера. При этом отмечалось, что требуемые средства значительно превысят совокупные ассигнования из госбюджета на всю экспедиционную деятельность АН в будущем году. У руководства Сибирской комиссии возникло реальное опасение того, что если не добиться у директивных органов понимания “плановой концентрации внимания на изучении Сибирского края”, то “следующие ассигнования будут меньше” и “Сибирь вновь окажется в тени”¹⁴.

Однако далее в ход событий вмешался политический фактор. В конце декабря 1930 г. Сектор науки Госплана СССР проинформировал Академию о том, что в связи с последними партийными директивами о приоритетном решении Урало-Кузбасской проблемы (УКП) узким местом грозит стать не проблема финансов, а наличие разработанных планов НИР и их обеспечение научными кадрами из Центра. В сложившейся обстановке Сибирская комиссия интенсивно работала последующие несколько месяцев. В ее составе, помимо прочего, была создана группа по комплектованию кадрами НИР в Сибири в 1931 году¹⁵.

На совещании Комиссии 29 января 1931 г. акад. А.Е.Ферсман сообщил о состоявшихся накануне и успешно для АН проведенных переговорах с В.М.Молотовым, благодаря которым АН была обещана финансовая поддержка работ по научному обеспечению УКП¹⁶.

Следовало закрепить эту наметившуюся как для сибирских органов, так и для АН позитивную тенденцию в нелегкой межведомственной и межрегиональной борьбе за финансовые и кадровые ресурсы. И в данном контексте предложенная Западно-Сибирскими органами в конце 1930 — начале 1931 гг. инициатива установления шефства Ленинграда над регионом была одинаково выгодна и руководству АН и “регионалам”, пусть и имела характер отчетливо выраженной политической конъюнктуры.

В обращении руководства Запсибкрайисполкома к ленинградскому горсовету и облисполкому от 17 января 1931 г. идеологическое обоснование шефства мотивировалось задачей “закрепить создающуюся связь между Западной Сибирью и Кузбассом, с одной стороны, и Ленинградским пролетариатом — с другой, в целях успешного осуществления Сибирью решений партии и правительства о создании второй угольно-металлургической базы СССР на востоке”¹⁷.

В развитие этого обращения крайисполком определял 8 приоритетных направлений шефской помощи, 3 из которых касались кадрового обеспечения (присылка в регион квалифицированных кадров рабочих, руководителей и специалистов; целевая подготовка новых кадров для Кузбасса в ленинградских вузах и техникумах; посылка в Сибирь из Ленинграда на время проведения различных хозяйственных, политических и культурных кампаний бригад, лекторских групп и т.д.), а другие касались создания механизма оказания научной, технической и производственной помощи предприятиям и учреждениям Западной Сибири со стороны профильных им ленинградских. Особое внимание уделялось необходимости “в укреплении связи Сибири и Кузбасса с Ленинградской Академией наук и научно-исследовательскими учреждениями Ленинграда по вопросам научно-технической и исследовательской помощи в деле изучения Сибири”¹⁸.

В свою очередь, обязательства сибиряков состояли в том, чтобы сделать “все возможное для улучшения снабжения рабочих Ленинграда сельскохозяйственной продукцией Сибири, а ленинградской промышленности — сибирским сырьем”¹⁹.

Шефская кампания, нашедшая отражение как на страницах IV-го тома “Истории Сибири”, так и в ряде специальных публикаций²⁰ в традиционной историографической трактовке оценивалась как общественное движение, имевшее и экономическое, и общекультурное позитивное значение для развития региона. Оснований для радикального пересмотра оценок данного явления нет, тем не менее ряд моментов требует дополнительного изучения и уточнения в свете понимания природы межрегиональных взаимодействий сталинской эпохи. Акция не являлась результатом экспромта и имела взаимоприемлемый для участвовавших в ней сторон характер. Сибирское (а с 1931 г. западносибирское), руководство проявляло понятную настойчивость в установлении официально оформленных и утвержденных договорных связей с руководством крупнейшего, наряду с Москвой, культурного и научно-технического центра, где до 1934 г. располагался и Президиум Академии наук СССР. Это позволяло перевести в общее русло широко тогда практиковавшиеся, но малоэффективные конкретные обращения краевых сибирских организаций в ленинградские — академические, учебные, производственные — с целью оказания региону посильной помощи в решении встававших проблем. В свою очередь, ленинградские руководители также были заинтересованы в упорядочении и минимизации процесса оказания обязательной шефской помощи, адресуя ее конкретному региону и приобретая при этом возможность на получение из госбюджета дополнительных средств и ресурсов под реализацию шефских программ помощи Сибири (увеличение количества целевых аспирантских мест, расходов на экспедиционные исследования в регионе и т.д.). Созданные при АН СССР и Ленинградском университете постоянно действовавшие комиссии, ориентированные на помощь сибирской части Урало-Кузбасса предприняли значительные организационные усилия, чтобы шефство приобрело адресный характер. Помимо подготовки специалистов и направления их в Сибирь на постоянную работу, устанавливалось шефство вузов и научно-исследовательских учреждений над профильными им вузами и учреждениями Западной Сибири (Ленинградский пединститут им. А.И.Герцена над Томским пединститутом и т.д.). Выездная сессия АН, состоявшаяся летом 1932 г. в крупнейших городах Западной Сибири являлась одной из наиболее ярких проявлений культурного патронажа Ленинграда над провинцией, и, одновременно, кульминационной точкой этого движения, активно проявлявшегося только в 1931–1932 гг. Не были реализованы многие из намеченных направлений в плане научного, технического и педагогического сотрудничества, в том числе создания в Сибири филиалов АН СССР и др.

Вместе с тем, описанный выше факт примечателен тем, что дает достаточно отчетливое представление о “сцеплении” интересов различных групп — региональной и центральной политических элит (реализация УКП), региональной элиты и руководства АН (интенсификация научного исследования Сибири), ученых центральных НИУ и местных, сибирских научных коллективов (проведение совместных НИР), вузовских работников провинции и центра (целевая подготовка квалифицированных кадров) и т.д. Есть основания для вывода о том, что если с точки зрения политической и организационной в шефской кампании и преобладал, доминировал элемент воздействия Центра на провинцию, то с точки зрения культурной, интеллектуальной, информационной шел процесс взаимовлияния и взаимообмена между участвовавшими в этом группами интеллигенции — Центра и региона. Естественно, что при громадном различии величин культурных потенциалов Центра (Москвы и Ленинграда) и Сибири даже профессиональные, корпоративные (в данном случае, научные) связи носили характер патронажа, содействия культурным учреждениям и группам региона. Модель отношений, представленная триадой (воздействие — содействие — взаимодействие) имела место и в других сферах культурных отношений “Центр — провинция”, что нуждается в дополнительных исследованиях.

* Статья подготовлена в рамках проекта “Сибирская провинция и Центр: культурное взаимодействие в 1920–30-е гг.”, поддержанного РГНФ (грант № 97–01–00114а).

2 Российская провинция и ее роль в истории государства, общества и развития культуры народа, ч. 1–2. — Кострома, 1994; Интеллигенция, провинция, Отечество: проблемы истории, культуры, политики. Иваново, 1996; Интеллигент в провинции: В 2-х вып. — Екатеринбург, 1997.

3 Соскин В.Л. Центр и провинция — новые “полюса” историографии советской интеллигенции России // Интеллигент в провинции, вып. 2. — Екатеринбург, 1997. — С. 114–118; Данилов А.А., Меметов В.С. Анализ отношений “центр — провинция” и их влияние на деятельность интеллигенции российской провинции // Некоторые современные вопросы анализа российской интеллигенции. — Иваново, 1997. — С. 57–62.

5 Данилов А.А., Меметов В.С. Анализ отношений... — С. 61.

6 Соскин В.Л. Начальный этап взаимодействия ... — С. 17–18.

7 Рыженко В.Г., Назимова В.Ш. Советская культура — особый мир или часть отечественного культурного наследия (региональные аспекты проблемы). // Региональные процессы в Сибири в контексте российской и мировой истории. — Новосибирск, 1998. — С. 186.

10 СПБО АРАН, ф.138, оп.1 (1930), д.70, л.135; д.63, л.49.

20 История Сибири. Т.4; Сибирь в период строительства социализма... — Л., 1968. — С.419–420; Татаринов В.И. Деятельность партийных организаций Восточной Сибири по подготовке и воспитанию научно-педагогических кадров вузов в годы второй и третьей пятилеток // Деятельность партийных организаций Восточной Сибири по осуществлению ленинского плана строительства социализма и коммунизма. — Иркутск. 1976. — С. 103; Дедюшина Н.А. Подготовка научно-педагогических кадров в сибирских вузах (1920–1941 гг.) // Высшая школа и научно-педагогические кадры Сибири (1917–1941 гг.). — Новосибирск. 1980. — С. 348–349.

У 1998 г. Институт истории СО РАН, Новосибирск