Движение пушкинского романа в стихах сквозь русскую, а теперь уже и мировую культуру совершается в широком спектре интерпретаций. Они приводят к обретению, приращению, сдвигам и утратам смысла. Эти сложные последствия объясняются тем, что поэтические тексты, подобные "Евгению Онегину", не столько содержат смысл, сколько генерируют его, являясь своего рода равноправным партнером в диалоге с читателем. Интерпретация, вообще говоря, – это извлечение информации из некоммуникабельных систем, но в данном случае еще и восполнение текста новыми смыслами. На этом основании порой возникают поспешные утверждения, что вместо "Онегина" читатели со временем получают некий усредненный метатекст, из-за чего, как говорится в статье П.Вайля и А.Гениса, "прочесть "Евгения Онегина" в наше время невозможно"¹. Мы полагаем, однако, что превращения классического текста в культурное клише можно избежать, периодически погружая его в пространство неопределенности, гипотез и модальностей.

При интерпретации "Евгения Онегина" важнее всего не упустить особой сложности задачи, которая заключается в учете и преодолении тройного барьера препятствий. Во-первых, "Онегин" – это исключительно компактный и в то же время многомерный и фрагментарный текст. Во-вторых, – это роман в стихах, который требует чтения вплотную к тексту, крупным планом, и препятствует общим рассуждениям на дистанции, так как они высвобождают идеологемы романа из их поэтической плоти. И наконец, в-третьих, основным содержанием "Онегина" является интерпретация его энигматического героя внутри самого романа, предпринятая автором, Татьяной и читателями-персонажами, благодаря чему все наши прочтения неизбежно оказываются метаинтерпретациями. "Онегина" начали толковать уже во время его печатания по главам. Д.Клейтон выделяет семь периодов его понимания вплоть до настоящего времени. В историческом срезе это безусловно справедливо, но мы хотели бы подойти к вопросу с его типологической стороны.

В интерпретациях пушкинского романа отчетливо видны два типа, два направления. Одно из них ищет исторических, социокультурных, поведенческих соответствий романа и жизни, другое – во главу угла ставит поэтику текста. Методологически они оба прорисованы как полярности, но практически, как правило, выступают комбинированно, попеременно доминируя и не достигая крайних точек. Наглядную картину противостояния двух направлений в интерпретации "Онегина" отразила книга "Русский взгляд на "Евгения Онегина" (составитель, переводчик и комментатор Соня Хёйзингтон, автор предисловия Кэрол Эмерсон)². XIX век означен именами Белинского, Писарева и Достоевского, XX – представляют Юрий Тынянов, Михаил Бахтин, Юрий Лотман и Сергей Бочаров. Разоблачительный памфлет Писарева, на наш взгляд, способствовал, в конечном итоге, возвышению "Онегина", выполнив функцию карнавального развенчания шедевра. Белинский и Достоевский, опираясь на фабулу и рассматривая героев как живых людей, задали в сдвоенной парадигме оценок "Онегина" социально-исторический и историософский сегменты, до сих пор направляющие восприятие романа.

У Достоевского нет ничего похожего на это. Исходя из своих провиденциальных интенций, он говорит о Татьяне как об укорененной в народной почве и морально поднятой над опустошенным Онегиным. Для этого он произвольно объясняет состояния и поступки героев, взятые поверх и помимо текста. Он вводит категорию положительного и отрицательного героя, не совместимые с творческими принципами пушкинского романа в стихах. "Онегин" используется им как инструмент для проведения предвзятых идей, что в конце концов уменьшает смысловую слитность текста. Адаптация романа к вкусам массового читателя, конечно, сыграла свою роль в его возрастающем внедрении в национальное сознание – это, вероятно, правило функционирования классического текста в культуре, – но в деле интерпретирования надо различать поэтическое созерцание и дискурсивные построения от визионерских взываний. Не умаляя значения гениальной речи Достоевского, нельзя согласиться с радикальными высказываниями его современных последователей, утверждающих, что "Татьяна призвана очистить русскую землю от Онегиных"³.

Поэтика "Онегина" погружает нас в новое измерение. Исследователи XX века полагают героев персонажами, функциями романного сюжета, рассматривают композицию, структуру, дискурс, стилистику. Все это настолько контрастирует с видением XIX века, что вполне можно было бы говорить о полной несовместимости двух подходов. Однако они не исключают, а скорее, дополняют друг друга. Точки приложения анализа часто совпадают, но потом расходятся в разные стороны. Если представить текст романа в виде окружности и обозначить на ней точкой какой-нибудь компонент, например, последнее свидание героев в Петербурге, то интерпретация, построенная на разрозненных сопоставлениях с "действительностью" или на внехудожественных концепциях, будет уходить в сторону от текста, как бы по касательной. Такова интерпретация Достоевского, опирающаяся исключительно на петербургское свидание Онегина и Татьяны. Соответственно, если тот же смысловой компонент провести через многосторонние и многообразные преломления в других компонентах, то путь интерпретации будет направлен как бы по радиусу к смысловому средоточию текста, то есть к центру нашей окружности. Таким образом, в первом случае смыслы возникают за счет компонентов текста, отброшенных на различные расположенные вовне экраны, а во втором – смысл собирается и растет, как снежный ком, благодаря организмическому взаимообмену компонентов внутри текста. В результате выделенные, применительно к "Онегину", два типа интерпретаций могут быть названы, хотя бы в рамках этой статьи, тангенциальным и радиальным.

Сначала была Ирина Семенко, опубликовавшая с 1957-го по 1960-й год 2–3 статьи об авторе и герое романа. В статье "Эволюция Онегина" (1960) она написала: "В то время быть лишним значило быть лучшим"⁴. Тут же следом появилась первая онегинская статья Юрия Лотмана "Об эволюции построения характеров в "Евгении Онегине", где уже предчувствовалась будущая концепция ученого. Но, пожалуй, наиболее значительной оказалась работа Л.Н.Штильмана, прочитанная на IV Конгрессе славистов (1958): Проблема литературных жанров и традиций в "Евгении Онегине", предвосхитившая дальнейшие пути изучения романа у нас и за рубежом.

Добавим, что и в период официозной пушкинистики появлялись единичные работы в духе морфологической школы. Назовем здесь ценную статью Григория Винокура "Слово и стих в "Евгении Онегине"⁵, появившуюся в 1941 г. в сборнике, где рядом с нею находилась основополагающая статья Г.Н.Поспелова "Евгений Онегин" как реалистический роман". Г.Винокур одним из первых написал о "многообразной дифференциации ... повествовательного "Я" в романе Пушкина", о читателе, являющемся "предметом изображения", о главах и строфах как структурных единицах, короче о том, что вошло в науку об "Онегине" лишь спустя четверть века, к середине 60-х годов.

Ретроспективный взгляд обнаруживает в этом отрезке быстрое изменение Духа времени в США и Западной Европе, которое исподволь проявляется и в России. Взрыв " радиального" прочтения " Онегина" и растущий интерес к нему в культурном мире можно оценить как один из симптомов общего сдвига. Наряду с возвращением книг М.Бахтина, Выготского, Ю.Тынянова выходят, начиная в основном с 1966 года, работы об " Онегине" В.Виноградова, А.Чичерина, Ю.Лотмана, С.Бочарова, В.Марковича, Д.Бейли, Р.Фриборна, С.Митчела, Р.Грегга, У.Тодда, А.Бриггса, Л.Шеффлера, Д.Клейтона и мн.др. Чуть раньше появляется перевод и комментарий В.Набокова и др. Большую роль для радиальных интерпретаций в дальнейшем сыграли статьи Ю.Лотмана " Художественная структура " Евгения Онегина" (1966) и С.Бочарова " Форма плана" (1967), описавших роман в аспектах структуральной и феноменологической поэтики, а позже и две их книги.

Текст романа – картина внутреннего мира автора, заключающая в себе повествовательный сюжет. " В композиции " Евгения Онегина" – пишет С.Бочаров, – роман героев, особый замкнутый мир, охвачен сознанием автора" , то есть история Онегина и Татьяны – это уже дважды внутренний мир (хотя возможно и другое отношение двух миров, когда они имеют лишь общий сегмент). В концепции С.Бочарова романный мир по существу инверсирован: внешний сюжет погружен во внутреннее пространство текста. Однако в читательском восприятии текст инверсируется в обратную сторону, так как сюжет героев переводится вовне. Таким образом, в "расщепленной двойной действительности" действует динамический принцип инверсии, который повторяется и на других порядках.

Современная онегинистика на подъеме. В России все время появляются работы об "Онегине", за последние годы вышли две книги (Вадим Баевский и Наталия Михайлова). Наталья Михайлова возглавляет издание "Онегинской энциклопедии". Доклады о романе звучат на ежегодных "Болдинских чтениях", читались на трех международных пушкинских конференциях за последние пять лет. Интерес к поэтике "Онегина" не иссякает во многих странах по сей день. Пишут о сюжете (С.Бочаров), об авторе и нарративности (Т.Шоу, Д.Клейтон., С.Хёйзингтон, Э.Хаард и мн. др.), о структуре персонажей А.Чудаков), о композиции (Л.Лейтон) и т.д. Всегда обсуждается календарь романа (А.Тархов, Ю.Лотман, В.Баевский, В.Кошелев). О замысле и тексте "Онегина" писал С.Фомичев, сравнил Онегина и Ставрогина Бочаров. Все еще в ходу эссе А.Синявского "Прогулки с Пушкиным".

Нельзя обойти талантливых и тенденциозных трактовок "Онегина" в многочисленных работах и выступлениях Валентина Непомнящего, поворачивающих Пушкина в сторону догматического православия. Татьяна у него, как у Достоевского и его продолжателей, навсегда поставлена в превосходительную позицию над Онегиным. В последней статье, которая называется "Удерживающий теперь" (Новый мир, 1996, №5), Непомнящий, видящий в "Онегине", как и раньше, "русскую картину мира", обновляет понимание автора (не "образа", а Пушкина), где процесс создания романа "служит еще и предметом наблюдения со стороны автора, осознающего себя словно бы не вполне, не абсолютным автором – скорее героем выплескивающегося в жизнь романа, выполняющим функцию автора. Иначе говоря, процесс строительства произведения – и одновременно себя самого – наблюдается... как бы извне, в перспективе некой сверххудожественной цели". И далее в той же риторико-суггестивной манере, напоминающей книгу А.Позова "Метафизика Пушкина" (Мадрид, 1967), где "Татьяна привела афея Пушкина к Богу навсегда и примирила его с миром и внушила ему христианскую, истину отречения". В западной пушкинистике герои "Онегина" рассматриваются более спокойно (А.Бриггс, У.Тодд, М.Кац, Л.О’Белл, Дж.Келли, Д.Клейтон, Т.Литтл и др.).

В начале 1996 года в "Вестнике Московского университета" появилась статья Кэрол Эмерсон "Татьяна"⁶. Пушкинская героиня подвергается в ней радикальной переинтерпретации. Кульминацией статьи является гипотеза, согласно которой последнее свидание героев происходит в воображении Онегина. Читатели романа не смогут остаться равнодушными к новому прочтению, так как оно меняет всю картину событий и привычные оценки. Татьяна лишается своей "коронной лекции", и теперь Онегина казнит его собственная совесть.

Пафос Эмерсон заключается в отрицательном отношении к какому бы то ни было превосходству Татьяны над Онегиным. Ее раздражает "неиссякаемый список добродетелей" героини, она не согласна с Достоевским, который "возвысил Татьянину судьбу до агиографического уровня, ... возводя ее супружескую верность в масштабы космические"... Эмерсон "озадачена принижением Онегина, которое обычно сопровождается восторженным отношением к Татьяне", после чего полемически заявляет: "...обаяние, притягательность и духовный рост я осмеливаюсь связывать с личностью Онегина, а не Татьяны" .

Однако Татьяна не только не умаляется, но, наоборот, возвышается, потому что ей в новой интерпретации отводится роль Музы, поэтического вдохновения для Автора и героя, самой эстетики. В итоге "в отличие от абстрактности и "стихотворности" Татьяны Онегин – динамическая и романная фигура, герой "свободного романа", на котором должна лежать ответственность за поведение во времени".

В то же время приращение смыслов приводит и к его утратам. Мы обязаны иначе взглянуть на " сюжет четырех свиданий" (как мы назвали "вершинные" моменты повествования, когда два реальных свидания обрамляют два " воображаемых" – сон и посещение усадьбы героя), потому что последний компонент также оказывается событием внутреннего мира. То же самое происходит так называемой "профильностью" персонажей: в статусе Музы Татьяна теряет прямую соотносительность с Онегиным, сдвигаясь в мир Автора и, странным образом, занимая в ином ракурсе ту же превосходительную позицию, которая так задевает Эмерсон в истолковании Достоевского. Совершенно бледнеет структурная функция притчи о журавле и цапле, о которой точно писал Сергей Бочаров. А ведь за нею, еще глубже, встают мифические конфликты по типу японского мифа об Идзанаги и Идзанами, осложнения перволюдей возникли из-за нарушения ритуала: женщина первой произнесла полагающуюся фразу. Вообще Татьяна, возвышаясь в роли Музы, упрощается в своем едином трехипостасном облике уездной барышни, знатной дамы и, наконец, Музы. За исключением нескольких реплик, Татьяна почти полностью погружается в молчание. Об этом можно говорить очень долго.

Необходимость восстановить человеческий облик Татьяны, ее женскую сущность, уходящие на второй план в трактовке Эмерсон, заставляет нас ввести в понимание героини сопоставительный план, связанный с одним из источников романа. Он позволит реконструировать психологическое состояние Татьяны в VIII главе, которое не мотивировано и не объяснено Пушкиным, но, тем не менее, может быть понято. Речь пойдет о характеристике героини романа Мари де Лафайет "Княгиня де Клэв", сделанной в 1978 году Алексеем Чичериным в "Контексте"⁷, которая, по нашему мнению, является имплицитной параллелью к пушкинской Татьяне. Сравнительно с воздействием "Лолиты" аналитическая операция инверсирована: там – событие последнего свидания пушкинских героев зависит от интерпретации неназванного набоковского текста; здесь – открытая интерпретация "Княгини Клеветой" читается как смысл того же онегинского эпизода, проступающего из глубины. Для того, чтобы показать это, придется сделать большую выдержку из статьи Чичерина:

Однако такой поворот не обесценивает героя. Онегин и Татьяна в пушкинском романе остаются личностями, равновеликими и равнодостойными, претерпевающими свою драму внутри социума, до сих пор не изжившего патриархально – родовых комплексов. Поэтому нисколько не удивительны желания смотреть в сторону Онегина. Мы закончим доклад еще не остывшим суждением, только что прозвучавшим в книге Анны Журавлевой и Всеволода Некрасова: "Евгений Онегин как романный герой – может быть, самое очевиднейшее явление вообще всей русской литературы"⁸.