К концу 20-х годов в силу разных причин репертуар политической эпиграммы для Пушкина оказывается исчерпанным. А ведь именно политические и бытовые адресаты должны были стать объектами неосуществленного сборника (“Мир вам, несчастные поэты, // Мир вам, журнальные клевреты. // Мир вам, смиренные глупцы!)¹. В 1829 году становится ясно, что целью эпиграмматической атаки стали многочисленные литературные оппоненты (“Собранье насекомых”). Агрессивность жанра осталась прежней (“Готовлю язвы эпиграмм”)², “Они, пронзенные насквозь, // Рядком торчат на эпиграммах”³, равно как явная или скрытая номинативность (“Но ежели кого забуду, // Прошу напомнить, господа!”)⁴; “Вот ** – божия коровка, // Вот **** – злой паук...”⁵; “На лоскутках бумаги были записаны у него имена, ожидавшие очереди своей. Иногда были уже заранее заготовлены при них отметки, как и когда взыскать долг, значившийся за тем или другим. Вероятно, так и мое имя было записано на подобном лоскутке; и взыскание с меня было совершено известною эпиграммою... Как при французских поединках честь спасена при первой капле крови, так и здесь все кончалось несколькими каплями чернил”⁶; “...Как делал Пушкин, который, нарезавши из бумаги ярлыков, писал на каждом по заглавию. Все эти ярлыки накладывал он всею кучею в вазу, которая стояла на его рабочем столе; и потом, когда случалось ему свободное время, он вынимал наудачу первый билет; при имени, на нем написанном, он вспоминал вдруг все, что у него соединилось в памяти с этим именем, и записывал о нем тут же, на том же билете, все что знал”⁷.

Нет нужды, что П.А.Вяземский описывает своего рода литературный кодекс чести Пушкина, а Гоголь – эпиграмматические реакции на “имя”, лежащие в основе, по Гоголю, творческих замыслов поэта. Эпиграмма тогда и эпиграмма, когда можно намекнуть или открыто обыграть имя адресата (название объекта). Пушкин стремился сохранить уникальность и конкретность адресата и одновременно вписать в него свою индивидуальность (“Готовы от меня принять // Неизгладимую печать!”⁸); “Он по когтям узнал меня в минуту...”⁹. В наибольшей степени такому требованию отвечали эпиграммы-надписи к портрету, которые позволяли разыграть имя как шараду: “...И простодушие с язвительной улыбкой” (“К портрету Вяземского”¹⁰); “...Друзьям он верный друг...” (“К портрету Каверина”¹¹).

Развернутую надпись к собственному портрету на французском языке (“Mon portrait”, своего рода автошарж (“un jeune polisson”, “vrai de mon”, “vrai singe”) Пушкин написал еще в 1814 г. Несмотря на объем стихотворения, “автопортрет “ дан “quoique en miniature”. Примечательна именная концовка стихотворения и последняя рифма, связующая “лицо” (“mine”) и имя автора: “<...> Vrai singe par sa mine <...> Ma foi, voila Pouchkine”¹².

К концу 20-х годов в рисунках пушкинских черновиков становится все меньше и меньше “профилей” поэта, автопортретность графики снижается. Зато количество словесных автопортретов стремительно нарастает¹³. Надпись к портрету Пушкина может смещаться от “дантоподобия (“И дальше мы пошли...”) и группового портрета с Петром I, Пугачевым, Хлопушей, Потемкиным, Кирджали к низовой эпиграмме-шаржу:

На рубеже 20-30-х годов Пушкин несколько раз пытается определить свои требования к жанру эпиграммы, но характерно, что все они фрагментарны, это заметки на полях и для себя. Очевидно, что жанр чем-то поэта не устраивает, и его оценка оборачивается многоточием или констатацией возможного расширения жанра: “Повторенное острое слово становится глупостью. Как можно переводить эпиграммы? Разумею не антологические, в которых развертывается поэтическая прелесть, не маротическую, в которой сжимается живой рассказ, но ту, которую Буало определяет словами...”¹⁵; “Эпиграмма... скоро стареет и, живее действуя в первую минуту, как и всякое острое слово, теряет всю свою силу при повторении. Напротив, в эпиграмме Баратынского, менее тесной, сатирическая мысль приемлет оборот то сказочный, то драматический и развивается свободнее, сильнее. Улыбнувшись ей как острому слову, мы с наслаждением перечитываем ее как произведение искусства”¹⁶. Повторяя в обоих случаях классическое определение жанра Буало, Пушкин хочет выйти за рамки жанра, принадлежащего светскому и литературному этикету. При этом однозначность и однонаправленность сатирической эпиграммы становятся негативными признаками (“глупость”, “теряет силу”, “тесная”). Эпиграмма же, отсылающая к первоосновам жанра (антологическая) или к индивидуальным его трансформациям (Маро, Баратынский), наделяется жанровой перспективой (“сжимается”, “развертывается”, “приемлет оборот”, “развивается свободнее”, “сильнее”, дает “наслаждение”). Речь идет о своеобразной пружине свободного объема и многоразового использования (“перечитывание”).

В “Романе в письмах” (1829 г.) пушкинские персонажи определяют жанр эпиграммы как “сатирический”: “Возвратись, мой ангел; а то нынешнею зимою мне не с кем будет разделять моих невинных наблюдений и некому будет передавать эпиграмм моего сердца... Ты говоришь, что тебе некому будет нынешней зимою передавать своих сатирических наблюдений, – а на что ж переписка наша? Пиши ко мне все, что ты заметишь...”¹⁷. Насыщенность “Романа...” пушкинской литературной рефлексией, заготовками “Повестей Белкина” заставляет отнестись к “болтовне” серьезно. Контаминация “невинных наблюдений” и “передавать эпиграммы” в “передавать сатирические наблюдения” указывает на “сатиричность” эпиграммы и ее бытование в “светской” среде (“Пиши ко мне все, что ты заметишь: повторяю тебе, что я вовсе не отказалась от света, что все, касающееся до него, для меня занимательно”)¹⁸. Для Владимира эпиграмма – “низовой”, грубоватый жанр: “Часто удивлялся я тупости понятия или нечистоте воображения дам, впрочем очень любезных. Часто самую тонкую шутку, самое поэтическое приветствие они принимают или за нахальную эпиграмму, или за неблагопристойную плоскость”¹⁹.

Конечно, Пушкин не перестает писать эпиграммы, но их количество в 30-е годы резко сокращается. Свое литературное одиночество он склонен воспринимать как приход “рынка” и нового беспринципного поколения разночинцев: “Вообще пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно ради денег: охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтоб четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по-матерну. Было время, литература была благородное, аристократичное поприще. Ныне это вшивый рынок. Быть так”²¹.

“Писатели, известные у нас под именем аристократов, ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критики. Редко кто из них отзовется и подаст голос, и то не за себя”²².

В подобной ситуации непонятости “публикой” и агрессивной по отношению к поэту критикой меняется жанровая коммуникация: адресатом эпиграмм Пушкина становится сам поэт, из сатирического жанра они превращаются в метапоэтический, рефлективный. Поэт наблюдает сам за собой и оценивает сам себя, часто весьма иронически. Основными признаками этого по сути нового жанра становятся: каламбурная основа (имя самого поэта и его каламбурные варианты), автоадресованность и метапоэтичность, встроенность в большее жанровое образование, незавершенность и фрагментарность. Признаки формирующегося жанра во многом строятся по противоположности эпиграмме: завершенности и скульптурности противопоставляется фрагментарность, поэтическая эпиграмма переносит в прозу свои приемы (каламбурность, аллюзивность, отточенную краткость высказывания, связь с конкретной литературной и политической ситуацией). Конкретные тексты, содержащие или развертывающие такие автоэпиграммы, уже анализировались нами с точки зрения способов вписывания авторского имени²³. Диапазон нового жанра достаточно широк: это и надписываение собственного имени (эпиграмма значит “надпись”), и надпись к собственному портрету, метапоэтическая эпиграмма, маркирующая начало и концовки текстов, ключевых персонажей, античная автоэпитафия. Обратимся к последней, поскольку она представляет для большинства читателей творчество Пушкина в целом.