Известно, каким гонениям подверглись Романовы со стороны новоявленного московского правителя. Автор подробно повествует о судьбе всех представителей “праведного корени” после воцарения на московском престоле Бориса Годунова. Многие из них не вынесли суровых испытаний и, по свидетельству нашего автора, погибли от рук слуг и приспешников Годунова. Формальным поводом для обвинения Романовых в измене, их последующей ссылки и заточения послужил донос казначея Александра Никитича Романова, Второго Бартенева, который по прямому указанию свыше тайно подложил в казну Александра Никитича “коренье”, коим будто бы надлежало извести царскую семью. Наставляемый Семеном Годуновым Второй Бартенев, “яко же древле окаянный Яким Кучкович”, пришел затем доводить на государя своего “и про то корение извести”. Коварный подлог был настолько откровенным и явным, что посланные царем Борисом окольничий Михаил Салтыков “с товарыщи”, изъяв те мешки с “кореньем”, “иново ничево не искаху: ведаху бо, что у них в дому ничего неправедного нет ...”, – о чем с негодованием сообщает автор [НЛ: 53]. Вся сцена “обличения” Романовых в измене боярами построена по принципу контрастного сопоставления, обычному для агиографических сочинений: “Они же (Романовы – А.З.) приидоша, яко агнецы непорочни (здесь и далее подчеркнуто нами – А.З.) к заколению, лише возлагаху упование на Бога и не бояхусь ничево, что неведаху в себе никакие вины и неправды. Бояре же многие на них (Романовых – А.З.) аки зверие пыхаху и кричаху. Они же им не можаху что отвещевати от такова многонародного шуму” [Там же].

В рассматриваемой главе встречаем даже сообщение о том, что “Федора ж Никитича з братьею и с племянником, со князь Иваном Борисовичем Черкасским, приводиша их не одиново к пытке” [Там же], что, конечно же, не соответствует действительности. Пытке невозможно было подвергнуть человека, принадлежащего к знатному роду, тем более находящегося в родстве с прежней царской фамилией. Впрочем, подобное выражение может быть понято иначе. Так, А.П.Богданов замечает, что Романовых и их племянника князя Ивана Борисовича Черкасского только пугали приспособлениями палачей, именно таким образом истолковывая приведенную выше фразу НЛ [2: 7]. Чтобы закрепить в читательском восприятии мученический образ всего “праведного корени” Романовых и окончательно скомпрометировать Бориса Годунова, автор сообщает, как жестоко пытали “розными пытками” слуг Романовых, добиваясь, “чтоб они что на государей своих молвили”. Однако, несмотря на все усилия Годунова и его помощников, “они же (слуги – А.З.) отнюд не помышляюще зла ничего и помираху многия на пытках, государей своих не оклеветаху” [Там же].

Во всех отмеченных выше описаниях центральным героем оказывается именно Федор Никитич Романов, а не его брат Александр, в казне которого было найдено пресловутое “коренье”. Не добившись нужного ему признания, Годунов устранил своих политических конкурентов, разослав их “по городом и монастырем”. При этом Федор Никитич был пострижен в Антониевом Сийском монастыре под именем Филарета. Авторской цели создания идеального образа мученика-страстотерпца служит в НЛ и описание самого пострижения Филарета Никитича: “Он же, государь, неволею бысть пострижен да волею и с радостию велиею (курсив мой – А.З.) и чистым серцом ангелский образ восприя и живяше в монастыре в посте и в молитве” [Там же]. Агиографическому возвышению героя здесь служит антитеза “неволи” (реальной) и “воли” (как христианского подвига). Вряд ли, однако, только молитвы занимали знатного боярина в недавнем прошлом, ныне же простого инока, лишенного всего, даже и самой свободы. В.Г.Вовина в этой связи замечает, что такой значительный “перелом в судьбе оказался для него (Филарета – А.З.) не просто тяжелым ударом, но катастрофой. Не может быть и речи не только о “радости” в связи с невольным монашеством, но даже о христианском смирении из-за постигших его горестей” [3: 57].

Летописец, тем не менее, изображает Филарета неутомимым ревнителем и защитником истинной православной христианской веры, искусным дипломатом, являющим собой одновременно образец государственного ума и христианского смиренномудрия. Рисуя литературный портрет будущего патриарха и великого государя, разделившего с сыном Михаилом всю полноту царской власти, автор использует традиционные житийные этикетные формулы, называя Федора Никитича “адамантом крепким”, “столпом непоколебимым”, неоднократно сообщает о его желании “пострадать и помереть” за православную веру христианскую [НЛ: 101–102; 106–107]. Описывая мужественное поведение Ростовского митрополита Филарета во время нападения на город изменников московского государства переяславцев с литовскими людьми, составитель НЛ воспроизводит традиционную этикетную ситуацию, в основе которой лежит использовавшаяся еще византийскими агиографами стилизация речи святого к своим сподвижникам в духе речей полководцев перед битвой [1: 108]: "Он же государь великий, адамант крепкий и столб непоколебим, приводяше людей Божиих на то и утвержаше, чтоб стояли за веру истинную християнскую и за государя крестное целование, чтоб стати против тех злодеев и многими и их словесы утвержеваше, глаголя: “аще мы и побиени будем от них, и мы от Бога венца восприимем мученическия”" [НЛ: 83].

Сообщая в дальнейшем в главе “О послах под Смоленск” о том, как по наставлению патриарха Гермогена всем собором выбирали послов для переговоров с представителями польского короля Сигизмунда, автор замечает: “Такова и выбраша собором, послати х королю столпа непоколебима и житием мужа свята (курсив мой – А.З.), Ростовского митрополита Филарета Никитича” [НЛ: 101]. В последующих своих сообщениях о деятельности русского посольства летописец по-прежнему из всей дипломатической миссии выделяет митрополита Филарета, выдвигая его на авансцену политической борьбы. Так, в главе “О приходе митрополита Филарета с послы под Смоленеск” автор свидетельствует, что Ростовский митрополит “тут первое крепкое стоятельство показа” [НЛ: 103]. Филарету и остальным членам посольства предстояло выполнить ответственную миссию: обратиться к польскому королю Сигизмунду, “чтоб дал на Московское государство” своего сына королевича Владислава. Однако Сигизмунд поставил непременным условием сдачу Смоленска, героически обороняемого от поляков боярином Михаилом Борисовичем Шеиным, о чем в НЛ говорится особо. Сдача города вряд ли могла способствовать дальнейшему успешному развитию переговоров, поскольку поставило бы русское посольство в зависимое от противной стороны положение. Составитель нашего сочинения в одной фразе дает понять это своим читателям, отмечая лукавство польского короля: “Он же (Сигизмунд – А.З.) им лестию сказа, яко хощет дати, и говорил им, чтоб послати в Смоленеск, чтоб Смоленеск здался королю” [Там же]. На что именно Филарет, как сообщает автор, отвечает решительным отказом, подозревая коварный обман, скрывающийся за словами Сигизмунда: “... как будет сын твой на Московском государстве, и все Московское государство будет под сыном твоим, не токмо Смоленеск, – настаивает Ростовский митрополит, – и тебе государю не достоит стояти под вотчиною сына своего: всем Московским государством целовали крест сыну твоему, а ты стоишь под Смоленском” [Там же]. В приводимых автором НЛ словах Филарета чувствуется не только здравый смысл, но и мудрый государственный ум. Коварство Сигизмунда, которому “то и первое посольство их стало не любо”, стало очевидным, когда последний приказал осаждать Смоленск и “подкоп вести” [Там же].

Рассказав о трагической кончине в Литве свергнутого с престола царя Василия Шуйского, автор не забывает упомянуть и о Филарете, который, “видя такую погибель Московскому государству, ноипаче подвизашеся, чтоб пострадать за православную християнскую веру и товарыщей своих укрепляше” [НЛ: 104]. Ростовский митрополит проявляет удивительную стойкость и продолжает настаивать на своем: “ ...будет де крестится, и он (Владислав – А.З.) нам государь; а будет не крестится, и нам он не надобен” [НЛ: 104] даже тогда, когда некоторые из членов посольства, посланные вместе с Филаретом для переговоров под Смоленск, изменили и тайно вступили в соглашение с королем. Автор здесь называет двух изменников, Василия Сукина и дьяка Сыдавного Васильева, которые “от митрополичья совету отсташа и прельстишася к Литве” [Там же]. В заключительных строках главы летописец уже говорит об измене многих людей, в том числе и бояр, забывших о своем долге и ездивших к королю просить у него для себя “честей, поместей и вотчин и жалования” [Там же]. Филарет оказывается тем самым единственным человеком, который не поддается на “дьявольскую прелесть” и не уклоняется ни на какие обещания поляков. В конечном итоге, этот эпизод, построенный по принципу контрастного сопоставления (мужественное поведение митрополита противопоставлено изменнической политике некоторых бояр – членов посольства), и последующие сцены, центральным героем которых оказывается также Филарет Никитич, призваны создать у читателей представление о будущем патриархе как неутомимом ревнителе истинной православной христианской веры, страстном патриоте своего Отечества, готовым пожертвовать самой жизнью во имя общего дела.

Филарет не уступает и после получения грамот от московских бояр, в которых предписано было митрополиту и остальным послам во всем следовать указаниям Сигизмунда. Основное место в рассматриваемой главе “О привозе грамот под Смоленеск с Москвы” отведено автором ответу Ростовского митрополита на слова польского короля. Сигизмунд, подкрепляя свою личную волю изменническими грамотами, убеждает русское посольство, чтобы “положились во всем на королевскую волю” [НЛ: 106–107]. Митрополит Филарет, очевидно, знавший истинное положение дел, отвечает отказом, ссылаясь на то, что под боярскими грамотами “отца нашего патриарха Ермогена руки нет, а боярские руки князь Ивана Воротынского да князь Ондрея Голицына приложены по неволи, что сидят в заточении ...” [НЛ: 107]. Последнее обстоятельство заставляет нас сделать вероятное предположение, что Филарет, находясь под Смоленском, тайно сносился с Гермогеном, что и определило подобную стратегию русского посольства в переговорах с поляками. Речь митрополита Филарета оказывается созвучной словам Гермогена, обращенным к “изменникам боярам”: “ ... да и ныне мы на королевскую волю кладемся: будет даст на Московское государство сына своего, и крестится в православную христианскую веру, и мы ему государю ради; а будет на тое королевскую волю класться, что королю крест целовати и Литовским людем быти в Москве, и тово у нас и в уме нет; ради пострадать и помереть за православную християнскую веру” [Там же]. Чтобы сделать очевидным отмеченное сходство, приведем слова Гермогена: “ ... будет король даст сына своего на Московское государство и крестит в православную християнскую веру и Литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты писати и х королю послати; а будет такие грамоты писати, что во всем нам положитца на королевскую волю и нам целовати крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не токмо, что мне рука приложити, и вам не благословляю писати, но проклинаю, хто такие грамоты учнет писати ...” [НЛ: 106].

Рассказывая о жизни будущего патриарха в польском плену, автор НЛ сообщает о различных притеснениях и муках, которые довелось испытать Филарету от иноверцев. Здесь же говорит он и о том, что своим мужественным поведением Филарет Никитич заслужил даже уважение врагов: “Литовские же люди, видя такую ево крепость, начаша к нему приходити, полковники и рохмистры, и хотяху от нево благословления” [НЛ: 110]. И далее: “Польские ж и Литовские люди, видя ево такое крепкое стоятельство, начаша ево почитати и честь ему воздаваху велию” [Там же]. Этикетный литературный характер этой ситуации, создаваемой автором в целях идеализации своего героя, очевиден.

Подробно рассказывает летописец и о деятельности другого “столпа непоколебима” патриарха Гермогена, бывшего ранее Казанским митрополитом. Это не случайно, так как именно Гермоген выступает в НЛ духовным наставником митрополита Филарета, занявшего впоследствии, после Гермогена, патриарший престол. С патриархом Гермогеном Филарет связан обетом “пострадать и помереть” за православную христианскую веру. Так, говоря о решении русских властей отправить под Смоленск посольство для переговоров с поляками, автор из всего посольства упоминает именно Филарета и замечает, что последний “даде ему (Гермогену – А.З.) обет, что умереть за православную християнскую веру” [НЛ: 102]. Кроме того, Гермоген был прямым предшественником Филарета Никитича на патриаршем престоле, ничем не запятнавшем себя в годы “Смуты” и польско-литовской интервенции. Отсюда характеристика Гермогена во многом оказывается сходной с характеристикой Филарета. Так Гермоген демонстрирует личное мужество, не поддаваясь на уговоры изменников Московского государства князя Романа Гагарина, Григория Сунбулова, Тимофея Грязного и “иных многих”, хотящих “переменить” царя Василия. Патриарх Гермоген, – сообщает летописец, – “аки крепкий адамант утвержаше и заклинаше, не веля на такую дьявольскую прелесть прельщатись” [НЛ: 87]. Поведение Гермогена столь же ответственно и мужественно, как и поведение Ростовского митрополита Филарета, несколько ранее описанное в сходных же выражениях в главе “О граде Ростове и о крепкостоятельстве митрополита Филарета”. Правда, описание “крепкостоятельства” Филарета более подробно и обстоятельно, чем рассказ о событиях, где центральным действующим лицом является Гермоген, что вполне понятно, принимая во внимание официальный характер НЛ и уже отмеченную нами близость его составителя к представителям правящей династии. Примечательно, что в упомянутой выше главе, рисующей исключительное мужественное поведение Ростовского митрополита, последний назван “великим государем”, что свидетельствует о ее явно позднем происхождении. Автор наделяет патриарха Гермогена, как Ивана Грозного и Федора Ивановича, даром пророчества. В главе “О приходе к патриарху Михаила Салтыкова с товарыщи” “святой” патриарх предрекает скорую смерть изменникам Московского государства, пришедшим к нему с лестью за благословением. Здесь все внимание летописца сосредоточено исключительно на личности патриарха. Хотя антагонисты Гермогена и названы по именам (“враги богаотметники Михайло Салтыков да князь Василей Масальской с товарыщи”), они оказываются “немыми героями”. Речи в рассматриваемой главе произносит лишь патриарх, они преисполнены праведного гнева и характеризуют особое эмоционально-взволнованное и нетерпимое по отношению к “изменникам” и “еретикам” душевное состояние церковного иерарха. Летописец отмечает, что проклятие Гермогена, с негодованием обращенное в адрес льстивых и хитрых “изменников”, вскоре сбывается, рисуя картину полную натуралистических подробностей: “Також и збысться его слово вскоре. По мале бо времяни князь Василей Масальской и князь Федор Мещерской, Михалко Молчанов, Гриша Кологривов, Васка Юрьев помроша злою скорою смертью, яко же многим людем от того устрашитись, от такия злыя смерти: у иного язык вытянулся до самых грудей, у иново челюсти распадошась, яко и внутренняя вся видети, а иные живы згниша” [НЛ: 101]. В этом случае автор, стремясь поразить воображение своих читателей, преследует те же цели, что и составители других сочинений, рисующие, скажем, сцену ужасной кончины Бориса Годунова или, что чаще, “лютую” смерть “злого еретика Гришки Отрепьева”. Цель эта назидательная и призвана убедить читателя в том, что ужасное наказание свыше ждет любого человека, вступившего на неправый, неправедный путь, независимо от занимаемого им общественного положения.

Столь же исключительное внимание составителя “Летописца” уделено патриарху Гермогену в главе “О грамотах под Смоленск”. Гермоген здесь один противостоит “литовским людям” и “московским изменникам”, которые смогли убедить бояр написать грамоты, адресованные русскому посольству, посланному под Смоленск для переговоров с польским королем Сигизмундом. В грамотах содержался наказ послам, “чтоб били челом королю, чтоб дал сына своего на Московское государство, а им во всем покладыватца на ево королевскую волю; как ему годно, тако и делати” [НЛ: 106]. Причем здесь же сам автор добавляет, комментируя содержание этих льстивых грамот: “ ... а все на то приводя, чтоб крест целовати королю самому...” [Там же]. Как митрополит Филарет не поддается на уговоры льстивого иноземного правителя, прозревая в его словах обман, так и Гермоген не уклоняется ни на какие увещевания московских бояр, даже под страхом смерти, догадываясь об истинной цели, которую преследуют “московские изменники”. Мужественное, достойное восхищения поведение патриарха в полной мере оценено летописцем, который называет последнего, как и Филарета, “великим государем”. И это неудивительно, поскольку обе сцены построены аналогично и обнаруживают единую природу своего происхождения, именно житийную: в них присутствует традиционный для древнерусских житий этикетный эпизод противостояния “святого” язычникам, – в данном случае как язычники воспринимаются “московские изменники”, отпавшие от правоверия Москвы, – говорится о желании “святого” “пострадать и помереть за православную веру христианскую”, приводятся речи “святого”, в которых он увещевает своих врагов, призывая их вступить на путь покаяния. Этикетный характер подобных сцен НЛ, героями которых оказываются связанные обетом Московский патриарх и Ростовский митрополит, находит к тому же выражение в традиционных агиографических этикетных формулах. Так, митрополит Ростовский Филарет “государь великий, адамант крепкий и столб непоколебим”, увещевающий “тех злодеев” “многими словесы”, готовится к смерти, “аки агнец к заколению”, тогда как наступающие на Ростов переяславцы приступают к городу “аки волки свирепии”, которым невнятны никакие увещевания “святого” [НЛ: 83].

В рассматриваемой главе автор подобным же образом характеризует патриарха Гермогена: “Он же великий государь, поборатель православной християнской вере, стояще в твердости, аки столп непоколебимый ...” [НЛ: 106]. При этом жизни Гермогена также грозит смертельная опасность, поскольку он отказывается “приложить свою руку” под изменническими грамотами и проклинает самих изменников. Совершенно в духе житийной традиции выдержано в рассматриваемом эпизоде поведение Гермогена, который, в общем, под пером автора официального “Летописца” не лишен некоторых индивидуальных черт: патриарх нетерпим к врагам, речь его эмоциональна, порой даже резка, когда он обращается к изменникам и врагам, доверительна и утешительна, когда он подбадривает своих единомышленников. “Той же изменник злодей Михайло Салтыков нача ево праведново позорити и лаяти, и выняв на нево нож, и хотяше ево резати. Он же (патриарх Гермоген – А.З.) против ево ножа не устрашись и рече ему великим гласом ...: “сии крестное знамение против твоево окаянново ножа; да буди ты проклят в сем веце и в будущем”. И рече тихим гласом боярину, князь Федору Ивановичу Мстисловскому: “твое есть начало, тебе за то добро пострадати за православную християнскую веру; аще и прельстишися на такую дьявольскую прелесть, и преселит Бог корень твой от земля живых, да и сам какою смертию умреши” [НЛ: 106]. Причем здесь же автор замечает: “Тако ж и збысться ево пророчество”, – как и в разобранной нами выше главе, центральным героем которой оказывается все тот же патриарх. Следует отметить, что, несмотря на сходный этикетный характер сопоставляемых эпизодов с участием Филарета и Гермогена, автор находит для характеристики последнего свои, как было отмечено выше, только ему присущие черты и характеристики. Вследствие этого перед нами выступает самобытный и оригинальный характер, в этом проявилось литературное мастерство безымянного составителя патриаршего “Летописца” 1630 года.

Гермоген погибает от рук изменников Московского государства подобно мученику-страстотерпцу и убежденному патриоту. Описанию его кончины при этом отведена в НЛ особая глава “О преставлении патриарха Ермогена”. Автор называет Гермогена “новым великим государем исповедником”, подчеркивая мужественное поведение патриарха в момент ответственного испытания. Гермоген, находясь в заточении, отказывается написать грамоты, убеждающие “ратных людей” не выступать из Нижнего Новгорода “на очищение Московского государства”. “И оттоле начаша его морити гладом, – сообщает летописец, – и умориша ево гладною смертию, и предаст свою праведную душу в руце Божии в лето 7120 году, месяца Февраля в 17 день ...” [НЛ: 117]. Примечательно, что ранее, как было замечено выше, подобную же отповедь дает митрополит Филарет польскому королю Сигизмунду, убеждающему русских посланников, “чтоб послати в Смоленск, чтоб Смоленск здался королю” [НЛ: 103]. На самом деле, как отмечает С.Ф.Платонов, московским боярам удалось довольно легко склонить Гермогена на свою сторону, дав нереальное обещание, что королевич примет христианскую веру. Тем не менее поведение в “Смуту” верховного церковного иерарха несомненно заслуживает самой высокой похвалы. Приняв мученическую смерть от рук изменников и иноверцев, о чем сообщает нам не только автор НЛ, но и другие писатели, правда, при этом приводя различные подробности, патриарх Гермоген был впоследствии канонизирован русской православной церковью.

1. Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. – М., Л., 1947.

2. Богданов А.П. Страсти по Филарету // Наука и религия. – 1993. – № 11. – С. 6–10.

3. Вовина В.Г. Патриарх Филарет (Федор Никитич Романов) // Вопросы истории. – 1991. – № 7–8. – С. 53–75.

4. Солодкин Я.Г. Новый летописец // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). – Ч. 2 (И – О). – СПб., 1993. – С. 257–263.

5. Черепнин Л.В. “Смута” и историография XVII века: (Из истории древнерусского летописания) // Исторические записки. – М., 1945. – Т. 14. – С. 81–128.