Приключения философии науки в России в ХХ веке

 

А.П. Огурцов

 

Обычно считается, что русская философия была преимущественно религиозной и оставила вне поля своего зрения науку. Это весьма распространенное мнение, но оно является заблуждением. Можно напомнить такие философские концепции науки первой четверти ХХ в., как эволюционистская гносеология Каллистрата Жакова, методологические идеи русского экономиста Николая Кондратьева, философская концепция ноосферы В.И.Вернадского, философские идеи представителей русского космизма К.Э.Циолковского и А.Л.Чи­жевского. Была предложена первая концепция философии техники (П.К.Энгельмейер, 1912–1913 гг.), организации вычислительных машин (А.Н.Щукарев). Уже в этот период были опубликованы работы по философии социальных наук (С.Л.Франк, Б.А.Кис­тяковский), по методологии истории (А.С.Лаппо-Данилевский, Н.И.Кареев), физики (Н.А.Умов), математики (Д.Д.Мордухай-Бол­товской, С.А.Богомолов, В.Ф.Каган), биологии (А.А.Любищев, А.Г.Гур­вич и др.). На основе этих конкретных и обстоятельных методологических исследований развивалась и философия науки: были предложены первые варианты построения методологии науки (В.Н.Ивановский, 1923 г.), теории науки (Г.А.Грузинцев, 1927 г.), применения количественных и математических методов к истории физики (Т.И.Райнов, 1929 г.), впервые в мировой научной литературе была сформулирована программа науко­ведения (И.И.Боричевский, 1925 г.). В этот же период А.А.Богдановым была создана тектология – наука о принципах организации систем, в которой методология оказывается частным случаем науки об организации (1913–1917 гг.).

Развитие философии науки в России послужило одним из импульсов к новым научным достижениям. Философия науки создавала позитивный образ науки в общественном сознании. Этот образ способствовал вовлечению в науку новых когорт исследователей, помогал формировать новые идеалы научного образования в школах и университетах, был основой для создания новых исследовательских организаций и академических институтов. Так, В.И.Вернадский стал основателем целого ряда научных организаций – от Комиссии по изучению естественных производительных сил России до Института радиохимии и Комиссии по истории науки.

В советский период и наука, и философия науки находились под прессом идеологии. Внедрение марксистско-ленинской идеологии в науку проявилось прежде всего в проведении целого ряда идеологических кампаний – против механицизма (1928–1929 гг.), против генетики (1948 г.), против квантовой химии (1949 г.), против кибернетики (1950 г.). Готовилось и совещание по физике, которое под флагом борьбы с “физическим идеализмом” отвергло бы квантовую механику и теорию относительности. Однако участие выдающихся физиков в советском ядерном проекте вынудило ЦК КПСС отказаться от задуманного. Как сказал И.В.Курчатов, руководитель этого проекта, без квантовой механики и теории относительности ядерную бомбу не создать.

Помимо идеологических кампаний тоталитарная власть в СССР практиковала партийные и идеологические проработки в прессе и в ходе различных дискуссий, увольнение с работы неугодных, ликвидацию тех или иных академических институтов, кафедр и отделов в НИИ. Так, перед войной был ликвидирован Физико-технический институт в Харькове, а его сотрудники – репрессированы. Судьба целого ряда генетических институтов, созданных Н.И.Вавиловым, после 1948 г. была столь же печальной [1].

Процессы, которые происходили в философии науки в ХХ в., оказали громадное влияние на всю философию – логику, онтологию, методологию. Вот несколько примеров. Критика представления о причинности, развернутая вместе с критикой квантовой механики, привела к статистическому пониманию причинности. Анализ систем и структур, связанный с развитием в биологии исследований систем организма, а затем и биологических популяций, существенно способствовал созданию методологии системных исследований. Построение теории множеств повлекло за собой формирование ряда исследовательских программ обоснования математики (логицизм, интуиционизм, конструктивизм). Применение аксиоматико-дедуктивного метода в различных науках – от квантовой механики до обоснования теории вероятностей [2] – привело к осмыслению философской значимости этого метода. Наряду с аксиоматико-дедуктивным методом в науке ХХ в. широко использовались индуктивные и статистические методы. Они и были предметом специальных философско-методологических исследований (И.Е.Орлов, 1927 г.).

Отметим трудности, с которыми сталкивается современная философия науки, в том числе и в России. Они связаны

– с существованием в науке и тем самым в философии науки многих уровней, отражающих психологические, социально-психологические, социолого-институциональные, социокультурные аспекты функционирования и развития науки, деятельности ученых. Естественно, что каждый из этих аспектов может стать и становится доминантным в той или иной философской концепции науки;

– с многообразием целей философии науки, которые по-разному определяют подход к изучению науки и соответствующий категориальный аппарат. Так, цель современной антропологии науки – дать анализ статуса ученого в малой исследовательской группе и межличност­ных отношений внутри группы. Основные философские концепции науки имеют своей целью исследовать структуру знания, по-разному понимаемого;

– с мультипарадигмальностью самой науки, с сосуществованием в ней нескольких теорий и научно-исследовательских программ, взятых в качестве образца для решения тех или иных задач. Так, в классической науке сосуществовали физики и космологии Р.Декарта, Г.Лейбница и И.Ньютона;

– с мультипарадигмальностью философии науки, с сосуществованием в ней нескольких метафизических исследовательских программ, по-разному анализирующих науку, – от позитивизма до феноменологии, от конвенциализма до марксизма.

Каждая философская школа в ХХ в. строила свою концепцию науки, создавала свой рефлексивный образ науки, свои представления о ее структуре, целях, основаниях, методах. Исследование этих образов науки внутри философии ХХ в. – одна из важных задач не только для историков философии, но и для ученых. Ведь эти образы науки, которые создаются в самосознании различных интеллектуалов, как философов, так и ученых той или иной специальности, становятся источником внутренних установок сознания, предпочтений и притязаний. Они во многом определяют усилия мысли самих ученых.

Существенный сдвиг, произошедший в науке ХХ в., – это научная революция в физике. Трансформация физики оказалась весьма важной для всей науки. Физика возглавила фронт науки, ее методологические принципы имели универсальное значение. Поэтому изменения в физическом знании оказали позитивное влияние и на другие научные дисциплины – химию, биологию и др. Кумулятивистские концепции истории науки основывались на идее непрерывного и постепенного движения научного знания. Они потерпели фиаско: в движении науки обнаружились разрывы, существование дискретных разломов, ее фундамент и прежний аппарат разрушились, она пережила длительный период впадения в хаос. Не зря возникли скептические настроения и появились субъективистские интерпретации новейших открытий в физике – открытия электрона, построения теории относительности, открытия кванта.

Как осмыслить этот сдвиг в научном знании? Какой язык адекватен для анализа перехода от классической науки к неклассической? Таким языком стал язык социально-политический. Переход науки, и в частности физики, от классической к неклассической был осмыслен в терминах научной революции. Уже в 1909 г. В.И.Ленин говорил о революции, происходящей в физике. Он связывал ее с переходом физики от изучения отдельных объектов к исследованию процессов, с построением электромагнитной теории материи, с осознанием превращений и делимости атомов. Этот переход приводит к смене всего понятийного и методологического аппарата физики. При всей грубости критики так называемого “физического идеализма” В.И.Ленин был, очевидно, первым, кто обратил внимание на разрывы внутри истории физики, на то, что кумулятивист­ский подход к истории науки неадекватен реальным процессам, присущим самой науке. Но надо отметить, что ряд идей, высказанных В.И.Лениным, противоречили действительному движению науки. Так, его интерпретация математизации физики, в которой он видел исток “физического идеализма”, не позволяла понять “непостижимую эффективность” математики, ее эвристическую роль в науке ХХ в.

Использование социально-политического языка при оценке значимос­ти культурных достижений стало модным и получило решающий смысл. Метафора “революция” стала применяться к достижениям искусства, литературы, науки. Возникает “революционная ментальность”, базирующаяся на идее полного обновления мира, разрушения всей культуры прошлого и создания принципиально новой культуры. Это характерно для манифестов футуристов (Ф.Т.Ма­ринетти, 1909 г.), дадаистов (Х.Балль, 1916 г.), экспрессионистов (М.Мар­терштейг). Дух революционности виден в названиях журналов начала ХХ столетия – “Буря” (“Sturm”, 1910 г.), “Революция” (“Revolution”, 1913 г.) и др. Предчувствие эпохальных переломов, эсхатологические настроения, экзальтированные упования на будущее, нигилистическое отрицание всей прежней культуры и болезненное ожидание грядущих перемен – все это выражение революционных страстей, пробудившихся на стыке двух веков. Вот как охарактеризовал это состояние Р.Роллан в своих “Воспоминаниях”: “Небо было пустым, бог умер, и умер, не оставив наследника... Наступила ночь... над Европой реют черные крылья разрушения: война и Революция” [3].

Метафора “научной революции” стала решающей при оценке философами изменений, происходивших в науке. В 1919 г. Э.Крик (позднее – идеолог национал-социализма) издает книгу “Революция в науке” [4], в 1921 г. Э.Трельч публикует статью с таким же названием [5].

Рассуждения о кризисе науки и вообще европейской культуры и цивилизации стали весьма модными. “Закат Европы” О.Шпенглера, “Кризис искусства” Н.А.Бердяева, “Дегуманизация искусства” Х.Ортеги-и-Гассета, “ Упадок и возрождение культуры” А.Швейцера, “Кризис европейских наук” Э.Гуссерля, “Кризис нашего времени” П.А.Сорокина и др. – эти работы были написаны в разные годы, но все они пронизаны ощущением распада европейской культуры и цивилизации. В 1916 г. русский философ Л.М.Лопатин писал: “Современный мир переживает огромную историческую катастрофу, – настолько ужасную, настолько кровавую, настолько чреватую самыми неожиданными перспективами, что перед ней немеет мысль и кружится голова... Крушатся старые идеалы, блекнут прежние надежды и настойчивые ожидания... А главное – непоправимо и глубоко колеблется самая наша вера в современную культуру...” [6].

Итак, метанаучный дискурс, философский дискурс относительно науки оказался политизированным, проникнутым политическими метафорами. Тем “жизненным миром”, в который была вплетена наука, был мир политики. И для России это характерно так же, как и для других стран, например для Германии. Так, Г.Динглер, создатель оригинальной операционалистской философии науки, в 1930 г. опубликовал книгу “Крах науки и примат философии” [7]. В ней он отвергает достижения современной ему физики, в частности теории относительности Эйнштейна. Аналогичное отношение к современным достижениям физики в начале ХХ в. наблюдалось и у ряда русских философов, например у представителей эмпириосимволизма (П.С.Юш­кевич) и у защитников “альтернативной физики” в СССР (А.К.Тимирязев, Н.П.Кастерин и др.) [8]. Однако если А.К.Тимирязев публикует статью под названием “Экспериментальное опровержение теории относительности” [9], то С.И.Вавилов издает книгу “Экспериментальные основания теории относительности” [10]. Уже из одного этого факта видно, насколько острым было противоборство различных установок относительно теории относительности Эйнштейна. Это противоборство продолжалось вплоть до середины 50‑х годов. Правда, критики теории относительности оказались маргиналами в науке, и в конечном счете благодаря работам С.И.Вавилова, С.Ю.Семковского, В.А.Фока, И.В.Кузнецова, А.Ф.Иоффе и др. было осознано значение теории относительности для всей современной физики.

Конечно, и в России были мыслители, которые не использовали социально-политические метафоры – “кризис”, “научная революция” и т.п. Одним из них был В.И.Вернадский, предпочитавший говорить о взрыве научного творчества, который он отделял от революций. По словам В.И.Вернадского, “революции – в главной мере взрывы разрушений, причем разрушается не только то, что по существу отжило, но и гибнет, и в значительной мере, живое и здоровое. В результате революции создается новое, но тяжелые последствия содроганий чувствуются в течение долгих поколений. Революционные явления наблюдаются и в научной области, но они являются в нее извне, когда под влиянием религиозных или политических явлений в ее область вторгаются новые построения и уничтожаются старые. Революции в науке, таким образом, есть разрушительный процесс. Творческий взрыв совершенно иной...” [11]. В.И.Вернад­ский предпочитал говорить о взрывах научного творчества, потому что искал способы измерения такого рода изменений научного знания – изменений темпов роста науки (число и удельный вес выдающихся ученых в тот или иной период, интенсивность научного обмена, периодичность в изменениях научного знания и т.д.).

Исследование истории науки как естественного процесса – задача, поставленная В.И.Вернадским перед Комиссией по истории науки, им же и созданной в 1923 г. Естественно-исторический подход к науке постепенно утвердился и в научном сообществе. Он позволил сформировать первую программу новой науки – науковедения. Эта программа была предложена И.А.Боричевским в 1925 г. По его замыслу, науковедение должно решить два класса задач: понять внутреннюю природу науки и исследовать социальное назначение науки. Науковедение объединяет общую теорию научного познания с социологией науки.

В первой четверти ХХ в. разворачиваются интенсивные исследования научного сообщества с помощью статистических методов. Так, химик П.И.Вальден анализирует место русской химической науки в мировой науке, опираясь на анализ статистики членов Российского химического общества и числа статей, опубликованных в журнале этого общества перед революцией. Ю.А.Филипченко и его сотрудники дали статистический анализ состава Российской Академии наук с 1846 по 1924 г. с помощью методов генетики. С конца 20‑х годов развертываются статистические исследования научных кадров (М.Я.Лапиров-Скобло, И.С.Тайцлин и др.).

В этот период одной из наиболее интересных публикаций по истории науки была статья Т.И.Райнова “Волнообразные флуктуации творческой продуктивности в развитии западно-европейской физики XVIII и XIX столетий” [12]. Автор измеряет научную продуктивность массивом научных открытий. Темпы роста научной продуктивности представляют собой волнообразные флуктуации вокруг круто поднимающейся линии роста общего числа открытий. Эта линия является экспоненциальной кривой, и она коррелирует с ростом экономики.

Итак, естественно-исторический подход к изучению науки дал свои плоды, привел к формированию эмпирического подхода к анализу ее развития и функционирования, позволил выявить определенные показатели развития науки и построить математические модели роста науки в отличие от того метанаучного дискурса, который растворился в дискурсе политико-идеологическом.

Двадцатый век русская философия науки, как и вся философия науки, встретила с ограниченным арсеналом средств. В составе научного знания были выделены прежде всего понятия и методы. Наука рассматривалась как система понятий и методов, прежде всего эмпирических – от опыта до эксперимента [13]. Из социальных форм организации науки стали анализироваться научные школы, зарождавшиеся и широко распространившиеся в европейских университетах, в том числе и российских, во второй половине XIX в. В лаборатории готовили научные кадры. Лидер научной школы был одновременно учителем для своих учеников, выполняя две функции – преподавателя и исследователя. Исследовательская программа одновременно была и учебной программой, задававшей цели образования и определявшей содержание и методы обучения. Под углом зрения противоборства различных национальных научных школ описал развитие науки А.А.Еленкин [14].

Школы как способ социальной организации научного сообщества появились сначала в области гуманитарного знания (философские школы античности, философские и логические школы при университетах в средние века, давшие название интеллектуальному течению – схоластике, правовые, исторические и литературоведческие школы в университетах Нового времени) и уже затем стали формой подготовки научных кадров в естествознании. Известно, что первая естественно-научная школа в области агрохимии была создана Ю.Либихом в 1825 г. в университете Гисена.  

Первой формой осознания возникшего нового стиля научного мышления и неклассической науки и соответственно первой формой философии науки было противопоставление двух мировоззрений – преж­него, механицистского, и нового, по-разному определяемого в разных науках (энергетического в физике, виталистского в биологии). Научное мировоззрение и было той аналитической единицей, с помощью которой осуществлялось философское исследование науки. Конечно, обращение к научному мировоззрению как наиболее адекватной форме осмысления науки созвучно обращению к анализу мировоззрения, который уже утвердился в философии начиная с В.Дильтея и Г.Гомперца. Они, конечно, по-разному определяли суть мировоззрения, но главное в анализе мировоззрения – поворот к исследованию рационального отношения человека к реальности.

Мировоззрение для Дильтея – это жизненное отношение человека к миру в целостности его проявлений, а именно, в предметном постижении, полагании цели и установлении ценности. В России учение Дильтея было воспринято прежде всего как возрождение религиозно-метафизического мировоззрения [15]. Вместе с тем существовали также попытки представить мировоззрение в его научной, или сциентистской, интерпретации, выделить в составе мировоззрения его научно-методологический компонент и рациональное содержание. Тем более, что работа другого немецкого мыслителя, Г.Гомперца, “Учение о мировоззрении”, в которой мировоззрение рассматривалось в сциентистской трактовке как “связь мыслей (понятий, суждений, доказательств и т.д.), относящихся к фактам так, что они представляются нам, как их отображение” [16], была широко известна в России. Мировоззрение с помощью панэмпирического метода сводится в конечном счете к данным чувств, к эмпирическому знанию.

Научное мировоззрение как единица, с помощью которой исследуется наука, представляет собой нечто весьма неопределенное и расплывчатое. Эта единица весьма сложна и не операциональна для исследования науки. Более того, научное мировоззрение сохраняет связь с политическим дискурсом. Язык метафизического дискурса полон политических метафор. Он сохранил свои тесные связи с метафизикой, включал в себя различные компоненты научного знания – от своеобразного предмета исследования до метафизических предпосылок. Уже поэтому данная единица была нерелевантна логико-методологическому анализу науки. Научное знание при таком подходе не анализировалось само по себе. Оно включало когнитивные феномены науки в более широкую систему отсчета – в мировоззрение. Научное мировоззрение по своей конфигурации и составу было весьма причудливым, объединяя в себе и метод, и метафизические компоненты, и экстраполяцию данных опыта и эксперимента из одной области реальности в другую, и религиозные предпосылки, и многое другое. Объединить в одно целое столь разнородные элементы вообще вряд ли удастся. Это, по-видимому, и не позволило такой единице анализа науки стать эвристическим средством изучения научного знания.

Одним из первых анализировать историю науки под этим углом зрения стал В.И.Вернадский. В 1902 г. он публикует статью “О научном мировоззрении” [17], в которой в качестве ядра историографической программы выдвигает исследование не истории отдельных научных дисциплин, теорий, экспериментов, а развития естествознания в плане роста научного мировоззрения. Что же он понимает под научным мировоззрением? “Именем научного мировоззрения мы называем представление о явлениях, доступных научному изучению, которое дается наукой; под этим именем мы подразумеваем определенное отношение к окружающему нас миру явлений, при котором каждое явление входит в рамки научного изучения и находит объяснение, не противоречащее основным принципам научного искания. Отдельные частные явления соединяются вместе, как части одного целого, и в конце концов получается одна картина Вселенной, космоса” [18].

Научное мировоззрение, пишет В.И.Вернадский, – это рациональное отношение человека к окружающему его миру, природному и социальному. В состав научного мировоззрения помимо важнейших научных открытий входит и метод научной работы. Кроме того, в его состав входят элементы философского и религиозного мировоззрения. Тем самым научное мировоззрение оказывается синкретическим духовным феноменом, который объединяет разнородные элементы духовно-интеллектуальной жизни человечества. Смену научного миро­воззрения В.И.Вер­надский объясняет сменой форм объединения философии и науки, изменением доминирующего на том или ином этапе развития науки метода научной работы.

В 1911 г. Б.С.Бычковский выпускает первый том своей книги “Современная философия”, который имеет подзаголовок “Проблемы материи и энергии”. В этой книге он анализирует различные формы физического мировоззрения: механическое мировоззрение и энергетическое. Они по-разному определяют то, что лежит в основе действительности, – духовное, материальное начало или начало энергетическое. Ядром механицизма для Б.С.Бычковского являются два представления – о массе и о движении. Он выявляет внутренние противоречия и ограниченности механицизма, который столкнулся в термодинамике с принципом деградации энергии и с необоснованной экстраполяцией механических моделей. В качестве антитезы механицизму в физике формировалось энергетическое мировоззрение (В.Ост­вальд и др.), предполагающее в качестве основания действительности энергию и нашедшее свое развитие в электронной теории. Хотя Б.С.Бычковский и фиксирует ограниченности энергетизма, выявляемые его критиками, он все же отдает предпочтение энергетическому мировоззрению.

А.А.Любищев в рукописи “Механизм и витализм как рабочие гипотезы” (1917 г.), опубликованной лишь в 1998 г., сопоставляет эти два подхода не столько как рабочие гипотезы, сколько как два типа научного мировоззрения. Размышляя над замечаниями, которые сделал по этой рукописи русский биолог В.Н.Беклемишев, А.А.Любищев подчеркнул, что необходимо в дальнейшем “строже разграничить три точки зрения на витализм: 1) витализм как миросозерцание; 2) витализм, как рабочая гипотеза; 3) витализм, как историческое явление” [19]. Механицизм у А.А.Любищева выступает как равноправное мировоззрение наряду с витализмом. Кризис в науке связан с борьбой мировоззрений, со сменой доминирующего мировоззрения, механицизма, на витализм. “Если мы постараемся найти общее в характере кризисов научной мысли в физике, геологии и биологии, – пишет А.А.Любищев, – то легко видеть, что здесь дело сводится к борьбе двух основных мировоззрений: одного, стремящегося признать лишь наиболее бедные содержанием и наиболее простые законы, другое же, желающее охватить все многообразие явлений во всей полноте, и наиболее простые и бедные законы выводить как частные случаи законов, богатых содержанием” [20].

Обращая внимание на различные свидетельства кризиса механицизма, А.А.Любищев отмечает, что механицизм отрицает трудности, возникающие перед ним, и замалчивает возражения и контраргументы, выдвигаемые биологами. Автор не скрывает и трудностей витализма как мировоззрения. Слабость витализма заключается прежде всего в отсутствии веры в возможность синтеза живых существ, которую отстаивает механицизм. Однако в отличие от механицизма витализм признает закономерности в системе и развитии организмов.

Анализ противоборства двух мировоззрений в биологии – механицизма и витализма – позволил А.А.Любищеву выдвинуть предположения о будущем развитии биологии. Эти предположения, несомненно, спорны, но интересны. В отличие от классических дарвинистов, которые предлагали построить систематику на основе генетических соотношений видов и разновидностей, А.А.Любищев считает, что биология пойдет “по пути создания естественной системы вне зависимости от генетических соотношений и лишь потом, на основе этой системы, будет конструироваться новая филогения” [21]. Иными словами, биологическая систематика должна вместо дивергенции организмов принять в качестве основания параллельное и конвергентное развитие, или полифилетичность.

Рассматривая дарвинизм как один из вариантов механицизма, А.А.Любищев выдвигает ряд новых аксиом биологии в противовес аксиомам дарвинизма: вместо творческого влияния отбора – мутационное происхождение изменений, вместо случайного видообразования – закономерное, не приспособление к среде, а выбор наиболее благоприятной среды. Он отмечает возможность того, что альтернативность двух мировоззрений в биологии уменьшится и “будут существовать одновременно две почти одинаковые школы – идейные наследники витализма и механизма” [22], два биологических направления, одно из которых будет подчеркивать автономную закономерность биологических объектов – организмов и популяций, а другое – отрицать такую автономность и пытаться редуцировать жизнь к физико-химическим закономерностям, осознаваемым по аналогии с моделями и законами механического движения. Механика вплоть до конца XIX в. сохраняла свое значение как основа и регулятивный принцип не только физического, но также химического и биологического мировоззрения [23].

Научное мировоззрение – таков первый объект, построенный философией науки в России. Этот объект гетерогенен. Он включает в себя и философию, и знание о космосе, и оценки, и ценности, и компоненты собственно научного знания – его методы, результаты, теоретический и эмпирический уровни знания и др. Выдвижение на первый план этой единицы скорее метафизического, нежели научного знания, ориентируя на построение целостного взгляда на мир, позволило построить лишь синкретические образования, поскольку не был найден способ гомогенизации столь разнородных компонентов человеческого опыта. Необходимо было избавиться от гетерогенности этой аналитической единицы, найти такие единицы, которые были бы гомогенными, вынести за скобки язык политических метафор, рассмотреть научный дискурс в рамках одной системы отсчета – когнитивной, в одном когнитивном измерении и не вовлекать его в контексты, далекие от научного знания, – в контексты культуры, философии, религии и др. Такой новой единицей анализа науки и стала теория как система понятий.

Второй период в развитии философии науки в России связан с обсуждением статуса и способа существования понятий теории. Единицей философского анализа научного знания было теоретическое понятие и его значение. Развитие научно-теоретического знания отождествлялось с развитием значения понятия, с его уточнением, обоснованием, расширением и изменениями. Собственно понятийный аппарат научной дисциплины редуцировался к словарю терминов, а семантика теоретического знания – к семантике терминов той или иной научной дисциплины. В европейской философии науки первой четверти ХХ в. сложились разные направления в интерпретации значения теоретических понятий. Различные формы эмпиристской философии – от эмпириомонизма до эмпириокритицизма – стремились редуцировать значение теоретических понятий к данным эмпирического опыта, к эмпирической фактичности, отказывая теоретическим понятиям в автономном статусе и идеальном существовании (Э.Мах, П.С.Юшкевич и др.). Конвенциализм редуцировал их к консенсусу внутри научного сообщества, степень которого в различных науках разная: в математике она наибольшая, в физике – наименьшая (П.Дюэм, А.Пуанкаре и др.). Феноменология, развивавшаяся в “Логических исследованиях” Э.Гуссерля, развернула эйдетическую трактовку значения научных понятий, утверждая его автономное идеальное бытие.

Представитель этой линии в России – Г.Г.Шпет, который в книге “Явление и смысл” (1914 г.) утверждает, что любое переживание становится опытом и облекается в слово. Слово и его значение составляют начало и принцип познания. В учении о внутренней форме слова Г.Г.Шпет разделяет значение и смысл: значение конституируется актом уразумения, а смысл – актом понимания. Акт понимания является объектом герменевтики как методологии и основанием методологии даже естественных наук. Г.Г.Шпет обращает внимание на то, что значение понятия тождественно значению слова и той части содержания соответствующего предмета, которое связано со словом независимо от его употребления. Смысл же предполагает функционирование слова в конкретной ситуации взаимопонимания, диалога, речевой коммуникации. Если значение существует как единственная идеальная предметность, как постоянная, устойчивая, идентичная самой себе структура, получающая многообразные формы выражения, то смысл вариативен, эквивокативен. Это объект интенционального переживания и его речевого выражения.

В отличие от Э.Гуссерля, который отождествлял значение и смысл слова, Г.Г.Шпет проводит различие между значением и смыслом: значение – это содержание высказывания, смысл же – это более глубокая, базовая и внутренняя характеристика предмета, или предмет в его определительной, предикативной квалификации. Смыл обеспечивает единство предикативного содержания и идентичность предмета, образуя фундаментальный онтологический уровень предметности. Г.Г.Шпет называет смысл энтелехией, или телеологическим определением предмета.

Феноменология Г.Г.Шпета представляет собой скорее философию сознания, а не философию научного знания, хотя ряд аспектов его герменевтики имеют отношение к философии научного знания.

Все три направления философии науки первой четверти ХХ в. – эмпиризм в его различных вариантах, конвенциализм и феноменология – замыкались на проблеме значения понятий теории. Все тонкие различия, которые были здесь проведены, концентрировались на проблеме значения. Эта проблема была понята не только как основа преемственности знания и социальной коммуникации между различными представителями знания, в том числе и между представителями разных поколений, но и как фундаментальная характеристика теоретического знания. В европейской философии период господства такого понимания, очевидно, начался с работ Г.Фреге, появившихся в самом конце XIX в., и завершился “Логико-философским трактатом” Л.Вит­ген­штей­на, который сделал акцент уже на употреблении языка, на прагматике значений, функционирующих в языковых выражениях и в использовании языка. Свидетельством кризиса философии науки, положившей в основание трактовку значения теоретических понятий, может служить вышедшая в 1923 г. книга Ч.К.Огдена и И.А.Ричардса “Значение значений”. Они выделили 16 трактовок значения, показали их неоднозначность и несовместимость [24].

Подход к логике науки с позиций исследования понятий теории представлен в статье А.И.Уемова “Проблема эквивалентности логических структур”: “Под логической структурой мы будем понимать строение мысли в рамках той или иной теории. Элементами структуры будут понятия этой теории. Поэтому одна и та же мысль в различных логических системах может иметь разные структуры” [25]. С этих позиций обсуждается проблема эквивалентности логических систем, в частности метатеории и теории, силлогистики Аристотеля и силлогизмов “по аналогии”. Вычленение научного понятия как аналитической единицы и рассмотрение теории как системы понятий осуществлялись не только в синхронном аспекте, но и в диахронном. Так, динамический подход к анализу понятия был предложен А.С.Арсеньевым, В.С.Библером и Б.М.Кедровым в книге “Анализ развивающегося понятия” [26]. Такого рода подход к анализу теории сохранялся на протяжении всего ХХ столетия, но не как основной вектор философии науки, а в как одно из направлений в исследовании научного знания, преимущественно в истории науки. В качестве примера можно указать книгу Б.М.Кедрова “Эволюция понятия элемента в химии” [27] или М.Джеммера “Понятие массы в классической и современной физике” [28]. В этих работах исследуются изменения в значении научных понятий, смена научных понятий с новыми научными открытиями и с появлением новых научных теорий.

Третий период в развитии философии науки ХХ в. связан с отказом от анализа значения научного понятия, или термина, и переходом к осмыслению значения предложения, а затем и значения в рамках целостной теории. Иными словами, теперь стал осуществляться пропозициональный подход к теории, которая трактуется уже как система предложений разного уровня. Формирование этого подхода связано с проблемами философского обоснования математики. В философии математики возникло три различных направления: интуиционизм, конструктивизм и логицизм. Эти различные уровни системы предложений по-разному назывались, по-разному объяснялся их генезис. Так, для интуиционизма характерно выдвижение интуиции и тем самым непреложной или наглядной очевидности как последнего основания достоверности математических высказываний. Конструктивизм в математике сделал акцент на рассмотрении конструктивных объектов, выдвинув понятие алгорифма. В этой статье мы не будем подробно останавливаться на проблемах философии математики, но отметим, что А.Н.Колмогоров, А.А.Марков, Н.А.Шанин, С.А.Янов­ская и др. интенсивно изучали философско-логические основания математического знания.

Одним из первых отечественных математиков, проявившим интерес к теоретико-логической проблематике науки, был Г.А.Гру­зинцев. Он учился в ряде европейских университетов, в частности проходил стажировку в Англии у А.Н.Уайтхеда и Б.Рассела. После революции Г.А.Грузинцев работал преподавателем математики в Днепропетров­ском институте народного просвещения, читал курсы по теории множеств и теории арифметики. Ряд его рукописей, на которые ученый ссылается в своих изданных курсах лекций, утеряны, – очевидно, они пропали во время Великой Отечественной войны вместе с архивами математических организаций, в частности, Харьковского математического общества.

В 1927 г. Г.А.Грузинцев опубликовал на русском языке “Очерки по теории науки” [29]. Это была часть большой работы, которая целиком не сохранилась. В первом очерке под названием “Проблема структуры науки” автор характеризует ведущую тенденцию современной научной мысли, которая заключается в смене прежних регулятивных принципов (класса, свойства, понятия) новыми, а именно системностью, отношением и символом. Итак, уже в первом очерке он обращает внимание на то, что прежний категориальный и методологический аппарат математики недостаточен, что необходимо перейти к новым основаниям и математики, и вообще всей науки.

Во втором очерке Г.А.Грузинцев вводит понятие научной деятельности и подчеркивает, что “всякая научная работа сводится к постановке и решению научных проблем и к приданию их решениям приемлемой (обоснованной) формы” [30]. В этой связи он проводит различие между проблемами обоснования и исследования. “Науку делает наукой, во-первых, применение методов обоснования, в котором проявляется тенденция к ее систематическому обоснованию, и, во-вторых, пользование методами исследования, в котором проявляется тенденция науки к планомерному развитию” [31]. Поэтому Г.А.Грузинцев вводит понятие познавательной системы как способа решения проблемы обоснования. Наука представляет собой познавательную систему в действии. Она может быть зафиксирована в учебниках по той или иной научной дисциплине. Изучение различных типов познавательных систем является предметом теории науки, или науки о науке.

Теорию науки Г.А.Грузинцев мыслит как решение проблем обоснования научного знания. Перед любым ученым, отмечает он, помимо собственно исследовательской работы встает задача другого класса – формулирование и обоснование результатов своего исследования. “Задачи обоснования науки возникают после научного исследования при критике его со и с точки зрения тех требований, которые мы предъявляем к знанию вообще и к научному знанию в частности. Не давая сама по себе (по крайней мере, непосредственно) новых результатов, работа в этом направлении придает уже полученным результатам ту прочность и обоснованность, которая позволяет нам включить их в научную систему” [32]. Г.А.Грузинцев вычленяет ряд принципов обоснования – принципы полноты, экономии и логического упрощения, которые одновременно являются и принципами логически упорядоченного изложения результатов научного исследования. Не изолированные факты и суждения делают науку наукой, не просто научное исследование и полученные результаты составляют содержание науки того или иного периода, а организация и фактов, и полученных результатов в системное и обоснованное целое, когнитивная организация, подчиняющаяся определенным логико-методологическим нормам и образующая культурно-исторический способ или стиль мысли.

Подход, предложенный Г.А.Грузинцевым, гораздо шире существовавшего в то время пропозиционального подхода к научной теории, и он задавал совершенно иные перспективы для философии науки. Однако исследования Г.А.Грузинцева не были поняты ни математиками, ни философами науки. Математики, например его ученик С.Н.Берн­штейн, считали, что он занимается не своим делом, а философы и логики прошли мимо его работ.

В этот период в работах представителей Венского кружка развертывается программа логического эмпиризма. С ней связаны лингвистический поворот в философии, разработка проблем синтаксиса и затем семантики логического языка науки. Развивается пропозициональный подход к структуре теории, который находит свое выражение в понимании теории как системы предложений, в синтаксическом и семантическом анализе теоретических предложений, в осознании того, что значение слова можно понять только в контексте значения предложения, а затем – в контексте значения целостной теории. В этом смысл принципа Дюэма – Куайна. Надо сказать, что пропозициональный подход в философии науки нередко отождествляется с синтаксическим подходом Р.Карнапа, что, на наш взгляд, неверно. Пропозициональный подход значительно шире, он позволил осмыслить структуру сложившейся теории и дисциплинарно организованного научного знания.

В конечном итоге, к 60‑м годам ХХ в., пропозициональный подход привел к “стандартной концепции науки”. Особенностями этой концепции, согласно Ф.Саппе, являются следующие:

· язык теории строится на основе исчисления предикатов первого порядка с равенством;

· этот язык включает в себя логические символы, логические постоянные, словарь наблюдений, теоретический словарь;

· словарь наблюдений описывает наблюдаемые объекты и их свойства;

· существуют теоретические постулаты, в которых не используются термины языка наблюдений;

· выделяются правила соответствия между терминами теоретического словаря и терминами языка наблюдения, которые позволяют перевести теоретические термины в термины языка наблюдений, показывают познавательную значимость теоретических терминов, выявляют возможные экспериментальные процедуры, верифицирующие теорию [33].

Споры развернулись относительно правил соответствия. Их жесткая формулировка сменилась на ослабленную. Их редукция сменилась осознанием важности интерпретативных систем (Р.Карнап) для правил соответствия, пониманием того, что в науке отсутствует строгое разделение языка наблюдений и языка теории (Патнэм, Ачинстейн), выявлением важной роли моделей в построении теорий (Нагель, М.Хессе), отказом от абсолютизации аксиоматической формы организации теории (Суппес и др.). Важно отметить, что концепции, альтернативные стандартной концепции науки, возникли уже в период ее расцвета. Можно вспомнить слова Р.Дж. Коллингвуда о том, что «свод знания состоит не из “предложений”, “ высказываний”, “ суждений” или других актов утвердительного мышления и того, что ими утверждается... Знание состоит из всего этого, вместе взятого, и вопросов, на которые оно дает ответы. Логика же, обращающая внимание только на ответы и пренебрегающая вопросами, – ложная логика» [34]. Коллингвуд попытался заменить пропозициональную трактовку теории выдвижением на первый план логики вопроса и ответа [35]. Но и эта работа Коллингвуда осталась непонятой, как и работа Г.А.Грузинцева.

В начале 60‑х годов в СССР начинаются исследования в области логики науки и развертываются различные исследовательские программы. Можно упомянуть целый ряд книг, изданных в эти годы: “Применение логики в науке и технике” (М., 1961 г.), “Философские вопросы современной формальной логики” (1962 г.), “Формальная логика и методология науки” (1964 г.), “Проблемы логики научного познания” (1964 г.), “Логическая структура научного знания” (1965 г.), “Логика и методология науки” (1967 г.) и др.

Из программных работ того времени следует отметить статью А.А.Зи­новьева “Об основных понятиях и принципах логики науки” [36]. Автор четко фиксирует допущения логики науки, а среди них то, что она отвлекается от социальных, психологических и прочих связей, внутри которых осуществляются получение, сохранение и использование знаний. Вторая особенность логики науки – анализ знания как системы предложений. “Знания фиксируются прежде всего в предложениях того или иного языка. На этой основе наука развивает дополнительные средства – формулу, схемы, графики, таблицы и другие конструкции знаков, включаемые в язык науки. В логике науки все эти средства сводятся к форме предложений. Суть этой абстракции состоит в том, что всякой языковой конструкции, фиксирующей знание, ставятся в соответствие некоторое множество предложений, адекватное ей с точки зрения содержащейся в ней информации” [37]. Третья особенность логики науки заключается в том, что “сами предложения сводятся к стандартизированной форме – к форме высказываний (суждений). Суть этой абстракции состоит в том, что в предложениях выделяются термины (субъекты и предикаты) и структурно-логические знаки” [38].

А.А.Зиновьев обстоятельно анализирует знаки и термины теории, их виды, логические знаки, элементарные высказывания, правила соответствия, логические и внелогические процедуры построения терминов и др. Эта оригинальная программа анализа языка науки была развита им в ряде конкретных разработок: “Основы логической теории научных знаний” (1967 г.), “Логика науки” (1971 г.), “Логическая физика” (1972 г.).

Другой отечественный логик, В.А.Смирнов, предложил иной подход к проблемам логики науки. Он уделил основное внимание проблемам построения научных теорий (прежде всего генетическому методу и его отличию от аксиоматико-дедуктивного), способам введения терминов в состав теорий, сравнению теорий с разными категориальными структурами и т.д. В этом отношении весьма значимы его книги “Логические методы анализа научного знания” (1987 г.), “Логика и философия науки” (1999 г.) и др. В.А.Смирнов и А.А.Зиновьев создали школу, в рамках которой развернулись интересные и оригинальные исследования по логике науки.

Альтернативные концепции научного знания особенно активно стали разрабатываться в середине 60‑х годов. Были подвергнуты критике разделение языка наблюдений и языка теории, процедуры редукции теории к языку наблюдений и другие принципы “стандартной концепции науки”. В противовес им были выдвинуты иные принципы: инструментальный подход к теории, признание роли концептуальных систем в обосновании теории и в выявлении фактов (С.Тулмин), признание обремененности языка наблюдений теоретическим языком, критика абсолютизации конечных результатов теоретической деятельности и выдвижение на первый план моделей открытия (Н.Р.Хансон). Наиболее известной концепцией, альтернативной стандартной концепции науки, был “критический рационализм” К.Поппера, который подчеркнул роль принципа фальсификации в демаркации между научным знанием и метафизикой, подверг критике фундаментализм прежней философии науки, подчеркнул значение гипотез и правдоподобного знания в науке и вообще поставил перед философией науки новый круг проблем – проблемы роста научного знания, интерпретируемого с позиций эволюционизма и ситуационной логики. Именно с критического рационализма К.Поппера начинается новый, третий период в философии науки, который связан с поворотом к критическому анализу ситуаций в истории науки, с осознанием вплетенности науки в социокультурные ситуации, с выдвижением на первый план события науки и проблемы в противовес дисциплинарному знанию в качестве важнейшей единицы анализа.

Понимание науки как деятельности вообще характерно для отечественной методологии науки. В этой связи можно вспомнить И.Д.Менделеева, сына известного русского химика, который еще в 1914 г. в книге “От критицизма к этической гносеологии” рассматривал познание как деятельность, регулируемую определенными идеалами. Эти идеалы представляют собой ценностные принципы и определенные регулятивы, которым подчиняется познание. Поэтому И.Д.Менделеев и выдвинул идею этической гносеологии, которая осмыслила бы идеалы познания.

В советский период проблемы логики научного исследования были поставлены и разрабатывались прежде всего украинскими логиками во главе с П.В.Копниным. В сборнике “Логика научного исследования” [39] рассматривался большой круг вопросов: о научной проблеме, факте, научной абстракции, системе теоретического знания, научном поиске, выявлении пределов теории в ходе ее развития, логических принципах перехода от одной теории к другой, системе теорий, высших уровнях систематизации знаний. И рассматривались эти вопросы с позиций трактовки науки как деятельности, процесса. Во введении к сборнику прямо утверждалось, что “в настоящее время существует самостоятельная наука – логика научного исследования” и что она кардинальным образом отличается от логики науки, связанной с применением аппарата современной формальной логики в деле организации, систематизации и обоснования научного знания [40].

Другой программой логики научного исследования была программа содержательно-генетической логики, выдвинутая Г.П.Щед­ро­вицким и разрабатывавшаяся им и его учениками. Среди особенностей этой программы следует отметить прежде всего анализ процедур научного знания, построение различных, в том числе и сложных, объектов науки и онтологических схем и моделей, используемых в науке, акцент на системной организации научной деятельности и т.д. Этот подход был позднее развернут в концепцию методологии деятельности и в общую теорию деятельности. Сформировался системодеятельный подход, который нашел свое приложение в новой форме организации коллективного мышления и деятельности – организационно-деятель­ност­ных играх.

Изучение идеалов и норм научной деятельности стало объектом внимания группы философов во главе с В.С.Степиным [41]. Одновременно М.К.Петров развертывает социокультурный анализ генезиса научной дисциплины.

Этот период можно назвать периодом социокультурного анализа научного знания. Социокультурный подход проявился в социологической интерпретации науки Т.Куном, который наряду с ролью дисциплинарной матрицы подчеркнул значение парадигм и научного сообщества для изучения науки, в повороте всей социологии науки и философии науки от абсолютизации и универсалистских притязаний методологии к анализу case studies [42].

Постпозитивистская интерпретация научного знания, появившаяся в конце 60‑х годов и получившая развитие в последней трети ХХ в., кардинальным образом изменила философию науки, позволила сформулировать ряд новых проблем и предложить ряд новых трактовок науки. Обогатившись достижениями социологии науки, она привела наряду с анархистским отказом от универсалистских притязаний методологии (П.Фейерабенд, Г.Спиннер) к существенному сдвигу в философии науки – к ее ориентации на исторические проблемные ситуации, к анализу способов постановки и решения проблем в истории науки. Тем самым произошел “сдвиг парадигмы”, хотя та философия науки, которая возникла в конце ХХ столетия, утратила достижения “стандартной концепции науки” и не смогла разработать новые методы исследования науки, столь же мощные и эффективные, какие были разработаны в рамках этой концепции. Можно обнаружить определенное созвучие между постпозитивистской философией науки и постмодернизмом. Очевидно, поэтому тот концептуальный аппарат, который разработан в постмодернизме, прежде всего М.Фуко, все больше и больше используется в качестве инструментария и в философии науки (дискурс, дискурсивные формации, симулякры и т.д.).

Одна из фундаментальных характеристик неклассической науки заключается в формулировании новых методологических принципов физики, прежде всего принципов соответствия и дополнительности, выявивших значение различных языков описания квантовых феноменов. Изучение методологических принципов физики стало одним из направлений отечественной философии науки в ХХ в. Вокруг интерпретации этих принципов и развернулось противоборство. Если противники новейшей физики (А.К.Тимирязев, А.А.Максимов и др.) критиковали принципы квантовой физики как принципы “физического идеализма”, то целый ряд физиков и философов выступили в защиту методологического содержания квантовой механики. Так, в 1938 г. В.А.Фок писал, что “принцип дополнительности является органической составной частью квантовой механики и что отрицание этого принципа равносильно отрицанию всей квантовой механики” [43].

Принцип дополнительности позволял формулировать свойства измеряемых объектов и измерительных приборов. В 30‑е годы появились иные методологические интерпретации принципа дополнительности, которые отличаются от предложенных “копенгагенской школой”. Так, в 1936 г. К.В.Никольский предложил концепцию ансамблей, поскольку квантовая механика имеет дело не с индивидуальным физическим процессом, а со статистическим коллективом. В 1947 г. вышла в свет статья М.А.Маркова “О природе физического знания” [44], в которой принцип дополнительности связывается с деятельностью человека, с характером измерения, входящего в состав физической реальности и осуществляемого благодаря физическим макроприборам. Вокруг этой блестящей статьи развернулась дискуссия, в которой одни авторы поддержали М.А.Маркова в его позитивной оценке этого принципа, а другие (А.А.Максимов, М.Э.Омель­яновский и др.) подвергли принцип дополнительности критике как субъективистский. В 1957 г. В.А.Фок выступил со статьей “Об интерпретации квантовой механики” [45]. Эта статья открыла позитивное обсуждение принципа дополнительности, и с начала 70-х годов в отечественной философской литературе утвердилась его позитивная оценка [46].

Принцип дополнительности широко использовался в различных науках: в лингвистике (В.А.Звегинцев), географии (А.Д.Арманд), социологии (Ф.М.Бородкин), биологии (Н.П.Депенчук) и др. Методология физики, и прежде всего принцип дополнительности, является открытой методологией, которая устанавливает соотношение между феноменальным и скрытым горизонтами реальности. Универсальность принципа дополнительности ныне признается и европейскими учеными [47]. В 70-е годы в Институте истории естествознания и техники РАН сформировалась группа под руководством Б.М.Кед­рова, которая начала исследовать методологические принципы физики. Эта группа опубликовала такие книги, как “Принцип соответствия”.

Известно, что в конце 60‑х годов в Европе и США развернулась острая критика науки. Вполне оправданное неприятие сциентизма и манипулятивной социальной инженерии оказалось направленным против самой науки как таковой. Наука стала трактоваться как источник всех бед человечества. Научно-рациональный дискурс отождествлялся с технократическим. В нем стали видеть отражение притязаний на власть и над природой, и над обществом, и над человеком. Наука оказалась вплетенной в систему диффузной власти и стала одной из точек сосредоточения и интерференции властных сил. Эта критика науки обрела свое философское обоснование в философии французского постмодернизма (М.Фуко, Ж.Делез и др.). Упреки в технократичности и манипулятивности науки, особенно естествознания, в наши дни слышны и в России, хотя здесь всегда были сильны теоретические импульсы и в самой науке, и в ее оценках.

Такая критика науки, при всей ее необоснованности, поставила перед философами и учеными ряд новых проблем, прежде всего этических. Она привела к осознанию учеными ответственности за возможные последствия своей деятельности, к формированию движения научного сообщества за повышение социальной ответственности ученых и инженеров, к осмыслению глобальных проблем – энергетической, экологической и др. Изменились и сами цели научной деятельности, отныне они предполагают и обсуждение проблем безопасности научных экспериментов и открытий. Все больше осознается необходимость этической регуляции научной деятельности, особенно в тех областях, которые вредоносны для человека. Этим объясняется целый ряд запретов на проведение экспериментов в ядерной физике, генетике, геномике и т.д. В этике появились такие области, как этика науки, экологическая этика, биоэтика. Можно предположить, что этический компонент исследовательской деятельности будет усиливаться и в будущем примет форму обязательных моральных норм и получит юридическую кодификацию. Так, запрет на проведение экспериментов на людях – это не только норма морали. После Нюрнбергского процесса 1946 г. он имеет статус юридического закона.

В настоящее время в философии науки сосуществуют две стратегии: пропозициональная (стандартная, логико-эпистемологическая концепция науки) и социокультурная. Они несоизмеримы, конструируют каждая свой специфический образ науки, осуществляют анализ науки специфическими средствами и тематизируют различные сегменты научного знания. Задача философии науки в будущем – не отказываться от достижений логико-эпистемологического подхода к науке во имя социокультурной тематизации научного исследования, а найти пути сближения этих двух стратегий, если не соединения. Поэтому трудно согласиться с Р.Рорти, что в будущем герменевтика заменит эпистемологию [48].

Очевидно, что приоритетными в наши дни становятся построение логики исследования и осмысление логики истории науки, на основе чего и можно будет в дальнейшем сформировать новый вариант философии науки. Образ науки, в котором проблема станет приоритетной и эвристика дополнит пропозициональную логику конечных продуктов научного теоретизирования, позволит осмыслить роль аналогий и моделей в построении теоретических и концептуальных систем, синхронный анализ научного знания в эпистемологии будет дополнен диахронным анализом, а сама теория не будет ограничиваться аксиоматико-дедуктивными, формализованными, синтаксическими структурами и включит в себя как логико-семантические проблемы, так и проблемы семантики естественного языка и семантики культуры. Это – дело наступившего XXI века.

Можно сопоставить методы и модели исследования науки с методами и моделями лингвистики: лексикографические модели в изучении слова и его значения – с изучением теории как системы понятий и их значений; переход к логическому синтаксису и пропозициональным моделям в изучении науки – с анализом структуры предложений в лингвистике; увеличение роли семантики в логике науки, – с этим же явлением в лингвистике; переход к социокультурным моделям в анализе науки – с поворотом лингвистики к изучению семантики культуры, выявлению универсальных ключевых слов различных культур и построению универсального метаязыка.

 

 

 

Примечания

 

1. О судьбах отечественной науки в годы тоталитаризма см. работы, опубликованные в “Философских исследованиях” (1993 г., вып. 3, 4); о репрессиях, направленных против членов Академии наук см. сайт в Интернете “Социальная история отечественной науки” (http://russscience.euro.ru, эквивалентный адрес http:// russscience. chat.ru).

2. См. работы Е.Е.Слуцкого, опубликованные в середине 20‑х годов и переизданные в 1960 г. См. также: Allen R.G.D. The work of Eugen Slutsky // Econometrica. – 1950. – V. 18, No 3.

3. Роллан Р. Воспоминания. – М., 1966. – С. 531.

4. См.: Krik E. Revolution der Wissenschaft. – Leipzig, 1919.

5. См.: Trelch E. Revolution in der Wissenschaft // Schmollers Jahrbuch. – B., 1921. – Bd. 45.

6. Лопатин Л.М. // Вопросы философии и психологии. – М., 1916. – Кн. 1 (131). – С. 2, 3.

7. См.: Dingler Н. Zusannenbruch der Wisseschaft und der Primat der Philosophie. – B., 1930.

8. Об этом см.: Визгин В.П., Горелик Г.Е. Восприятие теории относительности в России и в СССР // Эйнштейновский сборник. 1984–1985. – М., 1988. – С. 7–70; Андреев А.В. Альтернативная физика в СССР 20–40‑х годов // Физика Х1Х–ХХ вв. в общенаучном и социокультурном контекстах. – М., 1997. – С. 241–267.

9. См.: Тимирязев А.К. Экспериментальное опровержение теории относительности // ПЗМ. – 1925. – № 7–9.

10. См.: Вавилов С.И. Экспериментальные основания теории относительности. – М.; Л., 1928.

11. Архив РАН, ф.178, оп.1, л.27.

12. См.: Rainoff T.I. Wave-like fluctuations of creative productivity in the development of West-European physics in the 18 and 19th centuries // Isis. – 1929. – No 38.

13. См.: Зеленогорский Ф. О математическом, метафизическом, индуктивном и критическом методах исследования и доказательства. – Харьков, 1877.

14. См.: Еленкин А.А. Наука как продукт национального творчества // Еленкин А.А. Флора мхов Средней России. – Юрьев, 1909. – Ч. 1. – С. 6–15.

15. См. рецензию на перевод книги В.Дильтея “Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах” (Новые идеи в философии. Сб. 1: Философия и ее проблемы. – СПб., 1912. – С. 119–181), которая написана С.Л.Франком (см.: Франк С.Л. Борьба за “мировоззрение” в немецкой философии // Русская мысль. – 1911. – № 4. – С. 34–41), а также работу П.С.Юшкевича “Мировоззрение и мировоззрения” (СПб., 1912).

16. Гомперц Г. Учение о мировоззрении. – СПб., 1904. – С. 19.

17. См.: Вернадский В.И. О научном мировоззрении // Вопр. философии и психологии. – 1902. – Кн. 65.

18. Вернадский В.И. Избранные труды по истории науки. – М., 1981. – С. 43.

19. Любищев А.А., Гурвич А.Г. Диалог о биополе. – Ульяновск, 1998. – С. 99.

20. Там же. – С. 69.

21. Там же. – С. 88.

22. Там же. – С. 100.

23. Об этом см.: Васильев С.Ф. Из истории научных мировоззрений. – М.; Л., 1935; Алексеев И.С. Механика и классификация естествознания: 19 век // Деятельностная концепция познания и реальности. – М., 1995. – С. 300–352.

24. См.: Ogden Ch. C., Richards I.A. The meaning of the meanings. – N.Y., 1923.

25. Уемов А.И. Проблема эквивалентности логических структур // Формальная логика и методология науки. – М., 1964. – С. 52.

26. См.: Арсеньев А.С., Библер В.С., Кедров Б.М. Анализ развивающегося понятия. – М., 1967.

27. См.: Кедров Б.М. Эволюция понятия элемента в химии. – М., 1956.

28. См.: Джеммер М. Понятие массы в классической и современной физике. – М., 1967.

29. См.: Грузинцев Г.А. Очерки по теории науки”// Записки Днiпропетровського iнституту народньоi освiти. – 1928. – Т. III.

30. Там же. – С. 278.

31. Там же.

32. Грузинцев Г.А. Элементы теории множеств. – Днепропетровск, 1927. – С. 233, 234.

33. См.: Suppe F. The search for philosophic understanding of scientific theories // The structure of scientific theories / Ed. by F.Suppe. – Urbana, 1974.

34. Коллингвуд Р.Дж. Автобиография. – М., 1980. – С. 339.

35. См.: Collingwood R.G. An essay in philosophical method. – Oxford, 1933.

36. См.: Зиновьев А.А. Об основных понятиях и принципах логики науки // Логическая структура научного знания. – М., 1965. – С. 150–218.

37. Там же. – С. 152.

38. Там же.

39. См.: Логика научного исследования. – М., 1965.

40. Там же. – С. 12, 13.

41. См.: Становление научной теории. – Минск, 1976; Идеалы и нормы научного исследования. – Минск, 1981; и др.

42. Об этом см.: Современная западная социология науки: Критический анализ. – М., 1988.

43. Фок В.А. К дискуссии по вопросам физики // ПЗМ. – 1938. – № 1. – С. 150.

44. См.: Марков М.А. О природе физического знания // Вопр. философии. – 1947. – № 2.

45. См.: Фок В.А. Об интерпретации квантовой механики // УФН. – 1957. – Т. 62, вып. 4.

46. См.: Алексеев И.С. Концепция дополнительности: Историко-методо­логический анализ. – М., 1978. – С. 194–209.

47. См.: Folse H. The philosophy of Niels Bohr: The framework of complementary. – Amsterdam, 1985; Roll-Hansen N. The application of complementary to biology: from Niels Bohr to Max Delbruck // Historical Studies in the Physical and Biological Sciences. – Berkeley; Los Angeles; London, 2000. – V. 30, No 2. – P. 417–443.

48. См.: Рорти Р. Философия и зеркало природы. – Новосибирск, 1997.

 

Институт человека РАН,

Москва

 

 

 

Ogurtsov, A.P. The adventures of philosophy of science in the 20th century in Russia

The author analyses the development of philosophical-scientific research in Russia in the 20th century. The thesis is advanced that in spite of ideological influence in this sphere of knowledge philosophy of science attained considerable results which affected the development of special scientific research and formation of comprehension of the role and place of science in society. Two strategies in philosophy of science which have formed by the end of the 20th century are marked out and analysed: the propositional strategy (a standard, logical-epistemological conception of science) and the socio-cultural one.